Фаворит. Том 1. Его императрица - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прошка, чай оставив, брякнулся на колени.
– Пойдешь за обозом с трескою. Валенки кожею подстегни. Три рубля – нб тебе. В тулупчике не замерзнешь. Да готовальню не забудь…
Громадные мерзлые рыбины, раскрыв рты и выпучив глаза, поехали в парадиз империи, дабы исчезнуть в кастрюлях и на сковородках с кипящим маслом. Грея у сердца готовальню, шагал Прошка за санями. Древний Онежский тракт уводил в чащобы, редко где продымит деревенька, из скитов набегали дремучие отшельники – ловко и опытно воровали с возов рыбу. Лишь за Каргополем тракт оживился; попался едущий барин, спешивший в родовое поместье (начиналась подневольная крепостная Россия, какой Прошка не знал в свободном Поморье). Ближе к весне приехали в Петербург; обоз с рыбою растекся по рынкам столичным. Прошка отыскал Катасонова; корабельщик был в черном английском сюртуке, голову его утеплял короткий парик мастерового.
– Не до тебя мне сейчас, – сказал он парню, – Если хочешь, так пошли вместе хоронить славу нашу.
– А кто помер-то?
– Ломоносов…
Прошку затолкали в громадной толпе, двигавшейся к Невской лавре. Кого здесь только не было! В ряд с сенаторами шли студенты академические, именитое купечество и нищие, врачи и архитекторы, скульпторы и актеры, адъюнкты и архиереи, – казалось, толпа эта вобрала в себя все сословия, все таланты, все бездарности, все самое светлое и все самое темное.
Шли за гробом Ломоносова лучшие друзья его.
Притихли, несчастные!
Шли за гробом Ломоносова злостные враги его.
Рыдали, счастливые!
Прошка на всю жизнь запомнил: когда стали зарывать могилу, кто-то вдруг начал метать в нее горсти цветного бисера… Катасонов как вернулся с кладбища, так и запил горькую. Прошка не волновался: коли пьет, так надо. На третий день, проспавшись, майор сказал:
– Собирайся. Явлю начальству нашему… Ты к сроку приехал, парень: ныне корабли строят поспешно.
На саночках в одну лошадку добрались до Адмиралтейства, которым управлял генерал-майор флота Голенищев-Кутузов-Средний.
– А почему он средний-то? – спросил Прошка.
– Чтобы не путать: три брата, все Иваны, все в одном чине, и все на флоте служат… Подтяни сопли, не шмыгай носом!
Удивительно, что большой начальник принял мальчишку сразу, выведал знание терминологии, потом (как бы для дела) спросил: какое дерево кладется в кницах между бортом и палубами?
– Свиль, – сказал Прошка, дивясь простоте вопроса.
– Свиль так свиль, – согласился генерал-майор. – Годок потрудись топором у нас, потом я тебя, может быть, и на верфи Глазго отправлю ради опыта нужного. Из каких людей происходишь ты?
– Сын крестьянский, из людей поморских.
– Нелегко тебе будет, сын крестьянский, наверх карабкаться. Круты наши трапы корабельные, ох круты как… Что ж, напрасно обижать не станем. Будешь хорош – и мы к тебе хороши будем…
Прошка был записан в первый чин «обученного тиммермана» (так звались плотники флотские, могущие чертежи читать, с рейсфедером работать, набор корабельный знающие). Вечерами в работницких мазанках полыхали печурки, в котлах бурлила каша со шкварками, от онучей и валенок отсыревших тяжко парило. Приладив сбоку от себя лучину, Прошка отписывал на родину: «Дражайший дядечка и мастер! Скучаю без лица вашего, охота речей умных послушать. А живу я безо всякой прибыли, но зато успешно, возле кораблей воинских. Питер – городок немалый и похож на Соломбалу, – товары тут дорогие, без пятачка и не думай напитаться. Вспоминаю почасту шаньги с морошкою и кота вашего помню. Когда в чины высокие выйду, я тоже котом обзаведусь, и станем мы с ним по вечерам пить чай с сахарком кенарским…»
Прошка был послушным, но бить себя не давал:
– Я ведь из поморов – сам драться умею!
* * *Однажды после работы майор Катасонов дал ему книжку французского аббата Госта об искусстве морских эволюций:
– Тебе ее читать ни к чему! Сбегай на тринадцатую линию, сыщешь дом покойного келлермейстера Ушакова, отдай книгу с поклоном благодарственным камер-фурьеру Рубановскому…
Келлермейстер Ушаков, ведавший при Елизавете винными погребами, давно умер, а вдова его вышла за Рубановского, и, по всему видать, у них винные запасы имелись, потому что на столе открыто стояли мушкатели, тенерифы и венгерское. Возле бутылок пристроился капрал Морского кадетского корпуса.
– Садись, – сказал он. – Выпей.
Был он парень крепкий, скуластый, кулаки здоровые. Такой даст – не сразу встанешь. Назвался же Федором Ушаковым, потом явился еще гардемарин – этот был Санькою Ушаковым.
– Сколько ж тут вас Ушаковых? – дивился Прошка.
– Сейчас третий придет – тоже Федька…
Спросили они Прошку – откуда он взялся?
– А я сирота… плотник… из Архангельска.
– Много жалоб на вас, на сироток эдаких.
– Это кому ж мы так насолили?
– Флоту российскому, ядрен ваш лапоть, – отвечал капрал Ушаков. – Корабли гоните, скороделы, из лесу непросохшего.
Прошка разъяснил, что Соломбала хотя и очень приятна, но все-таки еще не Гавана: погода сыренькая, солнышка маловато, одно бревно сохнет, рядом с ним десять других червяки жрут.
– Гробы плавающие, – ругнулся Федор Ушаков, закусывая тенериф редькою. – Топить бы всех с топорами на шеях… Эвон, сказывали мне, у султана турецкого флот превосходный.
– Так им французы тулонские мастерят…
Залаяла шавка. Прямо из сеней, промерзшие, заявились еще двое – Федор Ушаков и Александр Радищев.
Прошке выпало подле Радищева сидеть.
– Мундир-то у тебя какой службы будет?
– Я паж ея императорского величества.
– И царицу нашу видывал, значит?
– Вчера только с дежурства придворного.
Поморскому сыну было это в диковинку:
– Ну, и какова у нас царица-то?
– Обходительная, – ответил Радищев.
– А что ест-то она? Что пьет?
– Да все ест и все пьет… не ангел же!
– Эй, Настя! – гаркнули Ушаковы. – Тащи огурцов нам.
Из темных сеней шагнула девка красоты небывалой. Без смущения, даже с вызовом, оглядела молодежь и заметила Прошку:
– Господи, никак, еще новый кто-то у нас?
– Сирота, – указал на него капрал вилкою.
– И я сиротинка горькая, – ответила краса-девица.
Пажи ее величества обрадовались, крича хором:
– Так вас обоих сразу под венец и отволокем.
– А кто он? – спросила Настя.
– Плотник.
– Фу, – отвечала девка. – На што мне его?
Федор Ушаков (не паж – моряк) хохотал пуще всех:
– Ой, глупа девка! Так не сундуки же он мастерит. Плотник-то корабельный. Ему ж фортуна посвечивает – в офицеры! Глядишь, и полвека не пройдет, как он в майоры выберется.
Настя удалилась в темноту сеней, а мушкатель еще быстрее стал убывать под соленые огурчики.
– Вкусное вино. – похвалил Радищев.
– Чего ж в нем хорошего? – фыркнул Прошка.
– Из погребов покойной Елизаветы, сама пила.
– Да в Лиссабоне такое вино нищий пить не станет.
– Ври, ври… – заметил Федор Ушаков (паж).
– …да не завирайся, – добавил Федор Ушаков (капрал).
Прошка к нему лицом обернулся:
– Да ты сам-то плавал ли где, кадет?
– Уже до Ревеля и Гогланда бегал.
– Недалече! Мог бы и помолчать в гальюне, когда на камбузе умные люди «янки-хаш» делают. Меня-то бес куда не носил только. И потому говорю без вранья, что ваш мушкатель – дрянь…
– Наш плотник уже пьян, – решили пажи.
Прошка всерьез обиделся:
– Плотник, плотник… Что вы меня топором-то моим попрекаете? Так я в стружках с опилками не заваляюсь. Вижу, что никто здесь не верит мне. Тогда слушайте – я спою вам. Спою по-англицки.
Наш клипер взлетал на крутую волну,А мачты его протыкали луну.Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу.На клотик подняли зажженный фонарь:Спасите! Мы съели последний сухарь.Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу.В твиндеках воды по колено у нас.Молитесь! Приходит последний наш час.Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу…
– Этот парень не врет, – сказал Федор Ушаков.
Расходились из гостей поздно. Радищева поджидали у ворот санки с кучером и лакеем на запятках. Он отъехал, помахав ручкой. Ушаков проводил его долгим взором:
– Пажи богаты, на флоте таких не видать. Это мы идем на моря, сермяжные да лапотные, единой репой сытые…
На невской набережной устроили расставание.
– Свидимся ли еще? – взгрустнул Прошка.
– На морях люди чаще, чем на земле, встречаются…
Вприпрыжку парень пустился через Неву, навстречу огням адмиралтейских мазанок, где веет чудесное тепло от печурок, где сохнут онучи, где над кадушкой с квасом до утра будут шуршать тараканы.
