Революционная сага - Андрей Марченко

— Вроде бы уже взрослый человек, а не знаете, что поезд нельзя останавливать на дистанции! Только на станциях! Если так любите пешком идти — так бы и шли…

Геллер не стал разговаривать. Просто сел на первое свободное место. Винтовку поставил рядом с таким звуком, что бабка тут же замолчала.

Ругаться не хотелось. Вероятно, в торбах и за отворотами фуфаек пассажиров таился не один обрез, пистолет. У этой бабки в карманах юбках запросто могла заваляться гранат Миллса или Лемона. Наверняка, пользоваться ею бабка не умела, и это пугало больше всего.

Подошла женщина с сумкой на животе:

— Оплачиваем проезд.

Рихард улыбнулся печально: денег у него не было. Кондуктор поняла это без слов и указала взглядом на винтовку. Геллер кивнул, и работая, затвором выбил из магазина два патрона. Подал их кондуктору.

— Было бы больше — дал бы еще. Но последний я не отдаю.

Кондуктор кивнула:

— Через десять верст будет станция — там вас и высажу.

Подумав, Рихард кивнул: десять верст это немало, это его устраивает.

Когда положенные десять верст истекли, кондуктор потянул за шнур, свисающий с потолка. Где-то в локомотиве звякнул колокольчик, машинист сбросил пар.

Кондуктор дал знак Геллеру: пора. Выходить в холод не хотелось. За эту ночь он намерз так, что казалось, не отогреться всю жизнь.

Тем не менее Геллер поднялся и вышел из вагона на станцию. Прошелся по холодному перрону. Около таблички с названием станции остановился.

…Гудок паровоза разбудил станционного смотрителя. Смотритель услышал, что поезд будто остановился, но затем опять ушел.

Железнодорожник перевернулся на другой бок, тщательно накрылся одеялом. Это не помогло — спать больше не хотелось. Он поднялся и как был в нижнем белье, отправился на улицу. Лишь в дверях в рукава набросил старенькую шинель.

На перроне, возле указателя стоял человек с ружьем. И ружье и человек были вида непривычного. Пришелец совсем не походил на пожилых, с непременно окладистой бородой, охотников, которые иногда выходили на станцию. Еще меньше винтовка в руках прибывшего напоминала охотничье ружье.

Конечно, машинисты иногда рассказывали, что в мире идет какая-то война, не то меж государствами, не то гражданская, а не то обе сразу. Говорили, что по миру ходят сотни, тысячи неприкаянных солдат.

Смотритель уже и не надеялся, что хоть какая-то война докатится до его полустанка, и не сразу поверил, что, вероятно, один из солдат этой войны здесь.

И вместо того, чтоб испугаться, смотритель стал его рассматривать. Надо же — вот он какой…

И не такой он уж и страшный.

Но Геллер продолжал рассматривать вывеску с названием станции, при этом шевелил губами. Впрочем, спроси кто его, как все же называлась та станция, Рихард бы просто пожал плечами.

Он читал иные знаки. И если знаки они истолкованы Рихардом правильно, то…

Геллер повернулся к подошедшему уже близко смотрителю:

— Что, друг мой, как живешь ты?

Смотритель сначала опешил. Его удивил не сколько пришелец, сколько фраза. И железнодорожник не сразу сумел вспомнить ответную.

— …О, весьма. — наконец ответил смотритель, — Польщен, милорд, к себе заботой.

Геллер кивнул: правильный ответ. Теперь надо было произнести контр-отзыв: все же посторонние люди запросто могли назвать первого встречного другом, спросить о жизни.

— И я тебе скажу — теперь не то, что было при последней нашей встрече.

Они никогда не встречались раньше. И вряд ли встретятся еще. Но значения это не имело.

Был задан правильный вопрос и получен правильный ответ.

— Что будет вам угодно? — перешел станционный смотритель к сути вопроса.

— Пока мне нужен отдых и еда. Убежище…

— Прошу вас в мой дом. — указал смотритель на здание станции.

Из-за леса солнце всходило стремительно. Вот только что только краешек диска было видно из-за деревьев. Всего на немного отвернулся, только сделал глоток чая, а солнце уже почти все и вышло.

Нет, определенно, осень заканчивается. Приходит время, когда солнце торопливо, греет кое-как, впопыхах, стремится быстрей проскочить путь о горизонта к горизонту.

В комнатушке у станционного смотрителя было не то чтоб тепло. За ночь печка прогорела и изрядно остыла. Но все равно в помещении было теплей, чем на улице. От портянок Рихарда шел пар и неприятный флер.

Впрочем, никто этого не замечал.

— Я у тебя вздремну немного. — известил Геллер.

Станционный смотритель кивнул на свою кровать. Спать ему все равно не хотелось.

— Разумеется…

Лишь укладываясь, Геллер спросил:

— Когда будет следующий поезд.

— Куда изволите отбывать?

Рихард глуповато улыбнулся и пожал плечами: а действительно куда?

— Не знаю… — признался он.

— Вот и ладненько. Пока отдыхайте. Когда проснетесь — решите куда и когда ехать… И ехать ли вовсе. Вот тогда я вам и скажу, когда будет следующий поезд. Годится?

Геллер кивнул головой: годится…

Хотелось спать…

Снился ему корабль. Даже не один.

В тумане то и дело появляются корпуса иных суден, дымы, огромные трубы, шлюпбалки с полукоконами шлюпок.

И эти корабли бредут через пустынное море, словно стадо каких-то мамонтов, дабы закончить переход и вымереть.

То и дело на каком-то пароходе дают гудок, проверяя на месте ли стадо. И с другой стороны каравана раздается иной сигнал — да, мы пока тут. Пока живы.

… На палубе толпятся не пассажиры, а беженцы. Это исход, побег, со свойственной ему неряшливостью, поспешностью.

На палубе лежат вещи, брошены чьи-то чемоданы. Но где их хозяева? Пьют чай где-то в буфете? Или от тоски и боли бросились в пену, сбиваемую винтами?

За бортом чернеет море. Вода тяжелая, злая, словно все зло мира копит под ней силы. Смотрит, выискивает жертву. И из пены на волнах не сложится Афродита — скорей нечто из Тартара.

Это Черное море — чувствует Евгений. Злое, холодное, глубокое…

На палубе много солдат, и седел имеется никак не меньше, чем чемоданов.

Как странно…

Они оставили лошадей там, у причалов. Не то пустили пастись рядом с портом, не то пристрелили. Но как бы то ни было, седла забрали с собой. Отчего? Зачем? Неужели они думают, что там далеко их уже ждут новые, свежие кони. И для того, чтоб сорваться в бой не хватает только седел?..

Но против кого воевать прикажете? Против курдов? Или единоверцев греков? Кем станут они? Новыми янычарами?

Но пока, подложив под голову седло, спит прямо в парадном мундире старый седой генерал. И аксельбанты с его груди свисают, словно простые веревки, шнуры.

Молодцеватый майор в кителе из английского сукна, заложив руки за спину, оглядывает окружающих. Особенно дамочек без сопровождающих лиц… Но что у него за душой, кроме мундира? Кроме взгляда победителя без победы?

Кем он будет на чужбине? Таксистом? Наездником в цирке? Ах, какая блестящая карьера…

Вот два монаха — один, молодой, в богатом стихаре, другой, постарше, в клобуке, в рясе чуть ли не нищенской. Может, на чужбине им будет немного лучше, чем остальным спутникам. Возможно, их примут братья на святой горе Афон или вовсе в Иерусалиме.

Странно, обычно во снах не чувствуется запахов. Но на корабле явно пахнет "Любимым букетом императрицы". От кого? Ах, вот от той дамы в боа и с томиком «Четок» в руках.

Вот на коленях стоит солдат с георгиевским крестом для иноверцев — вместо святого патрона на нем изображен герб всероссийский. Ему неизвестно где сейчас кибла — направление на Мекку. Потому, с легкой совестью, правоверный мусульманин кланяется в совершенно в другую сторону. Туда, откуда шел корабль. Туда, куда нет возврата…

А там, впереди… Там будут мечети и муэдзины, кибла, наверное и хадж в Мекку… Но уже не будет родины.

И над этим всем разносится песня. Но не стон, не реквием. Не то с юта, не то из кают под палубой, не то вовсе с другого корабля красивым тенором кто-то поет песню веселую, кафешантанную, но совершенно неуместную на этом корабле:

"…

Это Стамбул. Не Кон-стан-ти-но-поль!

Это Стамбул. Не Кон-стан-ти-но-поль!

…"

Словно издевается…

…Рихард искал во сне знакомые лица, пусть нашивки, литеры, номера знакомых полков. Их не было. Что-то шептало: те, кого он знал, сгинули. Ушли в могилы до последнего человека. Кого-то срубило пулеметом в атаке, кто-то нарвался в драке на нож, умер от столбняка, тифа или гангрены… И здесь шепот становился громче, срывался на фальцет: Теперь твоя очередь, Геллер. Пора!