Психопомп - Александр Иосифович Нежный

ней охватило Марка. Затерянная душа. Как цветок при дороге, который от нечего делать сорвет прохожий человек, оборвет лепестки и выбросит в придорожную канаву. Он по-прежнему исподволь любовался ею, мягким светом ее глаз, нежным ртом, прямыми, темно-русыми бровями, и по-прежнему, словно волшебное эхо, в нем отзывался ее низкий, чуть хрипловатый, чудесный голос – но первоначальное чувство к ней, чувство мужчины, какое он испытывает к женщине, влечение к ней, действие необоримой, глубокой, природной силы теперь переменилось. Теперь он смотрел на нее с тем же восхищением, но одновременно с желанием защитить ее от опасного, беспощадного, нечистого мира. По какой-то неясной связи он вспомнил Машу, так упрямо хотевшую стать его женой; вспомнил ее беременную, гордо несущую свой живот; и вспомнил с коляской, в которой спало ее дитя, и то озарение любви и счастья, с каким она склонялась над ним. Как странно. Он словно узнал в Оле свое дитя. Наверное, сказал Марк, мне пора. Скоро одиннадцать. Вам с утра на работу. Нет, отвечала она, мне завтра к двум. Утром пойду в церковь. Вот как. И куда? Здесь недалеко, на Гончарной. Успенская. Красоты необыкновенной, удивительная… Я раза два была в храме Христа Спасителя, он огромный, холодный, чужой. Он смотрит на тебя с пренебрежением и будто бы спрашивает: ты что здесь забыла? зачем пришла? А Успенская тебе рада. У нее есть душа, я уверена. И душа ее радуется, когда меня видит, и говорит, а я тебя ждала.

Как славно, что ты пришла. Она древняя, семнадцатого века, и – представьте – никогда не закрывалась! С нашим-то прошлым, да это чудо! Три с половиной века… Сколько она слышала, сколько надежд было вымолвлено, сколько сокровенных тайн рассказано, страданий выплакано – сердце обмирает. С изумлением и восторгом Оля глянула на Марка. Бог все видит, все слышит, это так. Но мне кажется, неуверенно сказала она, что Он особенно слышит церквями. Церковь – не всякая, но, я думаю, очень многие, только вы не смейтесь, – это ухо Бога. Марк все-таки усмехнулся. Слуховой аппарат для древнего старца. Ну вот, упавшим голосом произнесла Оля. Не надо было мне вам говорить… Простите меня, повинился Марк. Современный человек так устроен, что его хлебом не корми, а дай над чем-нибудь посмеяться. Не сердитесь. Я вас слушаю и жалею, что ваш мир для меня – не скажу, что закрыт, но в лучшем случае полуоткрыт. Ведь было и у меня ощущение близости Бога во всяком дне жизни – но куда-то ушло и оставило сомнение. Сомнение – моя вера. Отчасти, может быть, из-за того, чем я занят. Когда все время видишь смерть, поневоле будешь сомневаться во всем – и прежде всего в жизни как божественном даре. Не так уж трудно вообразить Бога глухим и слепым – иначе попросту невозможно понять возрастающую муку человеческого существования. Как объяснить неуслышанные вопли к небу? Как оправдать слезы оскорбленных, стоны замученных, гибель неповинных? Как примириться с торжеством насильников, пиром негодяев, властью лжецов? Как забыть Бутовский полигон, Катынь, Майданек? Однако очень скоро мне становится не по себе, и я начинаю думать подобно возразившему страдальцу Иову Елиую: кто я таков, чтобы судить Бога? Подобает ли песчинке призывать к ответу гору? Способен ли мой разум подняться до понимания тайн рождения и смерти? Закрывшая наше небо туча – не является ли она предвестником наступления новых времен, тех, о которых сказано, что ягненок будет безбоязненно пастись рядом со львом? Или я только тогда смогу поверить, когда, подобно Фоме, вложу персты в Его раны? Отчего ж не уверовать, если ты стал свидетелем чуда; если Дух Божий преподнес тебе откровение. У меня был товарищ, Женя Шмидт, он все спрашивал, отчего я не вижу множества происходящих вокруг нас чудес? Какие чудеса, Женя, отвечал ему я. Вот, правда, папа мой явился вчера из Литературного дома как стеклышко. Я бы сказал, что это чудо. Дурачок, говорил он. Ты блаженствуешь под лучами солнца; видишь полет бабочки; слышишь шум дождя. Не чудеса ли это? Он в несколько дней сгорел от лейкемии. И уже ему вслед я кричал с отчаянием: где твои чудеса, друг мой?! Почему тебе была послана эта болезнь? Почему Бог не явил на тебе чуда исцеления – тебе во благо, мне в просветление? Почему?! Если хотите, помолчав, сказал Марк, я испытываю голод по Богу; но Он не спешит утолить его. Или вы не видите, промолвила Оля, протянутой вам руки с хлебом.

5.

Так три года назад состоялось их знакомство. Мы вполне понимаем желание читателя – если таковой отыщется – поскорее узнать, далеко ли они продвинулись по любовной стезе, и вполне насладиться соответствующим описанием в духе мастеров любовного жанра. «Ялюблю тебя», – пылко проговорил Эдуард. «Милый, – слабым голосом ответила Кристина, – я так ждала этой минуты». Пышная грудь ее вздымалась. Они слились в страстном поцелуе. Кристина простонала. Эдуард сорвал с нее платье, поднял ее на руки и понес в спальню. Она обнимала его и шептала: «Твоя… Твоя навеки»[31]. За столь долгий срок Кристина, пожалуй, поднадоест Эдуарду, подумает читатель, поднимет голову и обнаружит, что пора выходить. Поскольку это была заключительная сцена и последняя страница со словами «она испытала неземное блаженство» была перевернута, он выбросит книжку в первую попавшуюся урну и рысцой поспешит на службу, припоминая, поднимал ли когда-нибудь на руки свою супругу. Сегодня с учетом ее веса это было бы попросту невозможно без риска получить смещение дисков позвоночника, грыжу или ущемление нерва, чреватое долгими и мучительными болями. Да и в пору любовного токования она была… гм, гм… вовсе не березка, и он не рискнул совершить этот подвиг. Правда, в те далекие годы, будучи однажды восхищен алкоголем и вообразив себя Гераклом, он схватил милую женушку, поднял – и вместе с ней рухнул на бетонный пол молдавского винного подвала под дружный гогот вспоенных вином и выкормленных мамалыгой крепких мужиков. Долго она не прощала ему этого позора. Эдуард, наверное, здоровый был малый; а Кристина… не скажешь, что близка к анорексии. Сидючи на диете, пышной груди не получить. Далее он размышляет, воспользовался ли Эдуард презервативом, или Кристина, заметив, как нетерпеливыми пальцами он разрывает пакетик, шепнула: «Не надо, дорогой, я принимаю таблетки».

Хорошо это или плохо, но в нашем сочинении читатель не найдет ничего похожего. Дело не в том, что подобные сцены нам неприятны или наше перо настолько тупо, что описание любви во всех ее проявлениях