Психопомп - Александр Иосифович Нежный

ему не дается; нет; кое-что в этом роде мы уже предъявляли читательскому сообществу, которое – со своей стороны – откликалось иной раз одобрительно, иногда сдержанно, а однажды – уничтожительно; не обошлось без женщины; супруга одного в высшей степени достойного человека, пролистав один наш роман и обнаружив в нем яркие, как нам кажется, описания отношений известного рода, поклялась не брать в руки ничего из того, что вышло или выйдет под нашим именем; Бог ей судья, супруге, хотя я посоветовал бы ей познакомиться с «Улиссом» Джойса, набоковской «Адой» или «Русскими заветными сказками», собранными Афанасьевым; но супруг ее?! – ошеломляющая мысль закрадывается в голову – ужель она держит его на коротком поводке в суждениях о литературе? или под башмаком, откуда он не смеет и пикнуть?…Дело совсем в другом, а именно: в чистоте отношений двух невинностей, которые как бы в священном ужасе застывали перед порогом, не решаясь его переступить.

Звучит странно, – но разве не кажется странным чистый человек в наше мутное время? Тем более Марк не был монахом по призванию, какими были подвижники благочестия, как то: Нектарий Оптинский, Силуан Афонский или не так давно почивший в Бозе Иоанн (Крестьянкин) и другие честные старцы и старицы, которых мы просим молить Бога о нас. И с его природой, как давно отметил славный доктор, приятель Лоллия Питовранова по бане, с общепринятой точки зрения все было в полном порядке. И по ночам он чувствовал – как некогда написал превосходнейший писатель Виктор Конецкий – «тайные движения своего организма». Более того: Марку не единожды приходилось сдерживать себя, дабы, забыв обо всем, не упасть в открытые ему объятья. Почему? Для кого он берег свою чистоту? Кому хотел вручить свою непорочность? Да и нужна ли будет она в сем развращенном веке, когда ангелоподобные девочки тяготятся невинностью, а мальчики играют со своими подружками в существо о двух спинах? Скорее всего, он принадлежал к редкой – можно сказать, редчайшей в наше гнилое время породе людей, свято верующих в мистическую сущность соития и убежденных, что соединиться плотью они могут лишь с той, в ком признают свою супругу и мать своих детей. У его целибата была еще одна причина. Неведомо почему он был уверен, что его дар внимать усопшим, различать их потаенную речь, понимать их смятение от перехода в другой мир, страх перед ожидающими испытаниями таинственным образом связан с его воздержанием. Он должен был отступиться от этого наивысшего проявления жизни; подавить в себе тягу к обладанию; он должен был стать несоблазненным Адамом – до поры, пока не встретит ту единственную, любви которой принесет в жертву свой дар. Когда это случится – мертвые умолкнут. Не сказать, что ему безо всяких усилий удавалось соблюдать свой обет. Не далее как год назад он преодолел сильнейшее искушение связать себя нерасторжимыми узами с Леной, замечательной, между прочим, красавицей, обладательницей серо-зеленых глаз, волны черных волос и едва заметного темного пушка на верхней губе. Она, может быть, была несколько полновата, но Марку нравилась – да и нам, признаемся, более по душе женщины, как ныне говорят, плюс, а вовсе не те, которые представляют собой один сплошной минус и невозможно при этом гордятся своей похожей на струганую доску фигурой. Но в один прекрасный вечер – по крайней мере, прекрасно начавшийся посещением Литературного дома, для входа в который Лоллий вручил сыну два мандата: красный, члена Союза писателей, и темно-зеленый, члена клуба Литературного дома, – где Марк со своей спутницей посмотрел кино – кажется, что-то французское – да, честно говоря, невозможно было запомнить, потому что Лена исполнена была любовного томления и то просовывала свою руку под руку Марка, то пристраивала голову на его плече, то касалась губами уголка его рта и норовила замереть в этом положении – так, что сзади ей посоветовали приберечь свой пыл. Полагаете, она смутилась? Как бы не так. «Мой пыл, – не повернув головы, отвечала она завистнику, – неиссякаем». Затем они посетили кафе, где Лена спросила вина; какого? кажется, красного; и выпила один за другим два бокала и, махнув рукой, потребовала еще; с соседнего столика барственного вида писатель – а кто? не тракторист же он был, а настоящий писатель со светлыми холодными глазами и в замшевом пиджаке; между тем это был известный всей Москве мошенник, Генрих Казимирович Песоцкий, который, глядя на Лену, вполголоса пропел: «Пей, моя девочка, пей, моя милая», на что Лена тотчас ему ответила: «Вино хорошее, а я девочка, но не ваша»; вынужден был выпить и Марк, и, воспитанный мамой и особенно бабушкой в духе трезвости, после второго бокала ощутил, что у него поплыла голова; после третьего поймал себя на том, что все вокруг кажется ему восхитительным, а уж после четвертого он не сводил с Лены влюбленных глаз и объяснял ей, как она хороша. «Н-нет, – слегка заплетающимся языком внушал он, – ты даже не знаешь, кто ты… Ты… Гера… прекрасная… властная… ревнивая…» «И властная, и ревнивая», – охотно подтвердила Лена. «Поймала кукушку… Да! Богиня…» Она смеялась. Он брал в свои руки ее руку, белую, с острыми ноготками, четыре из которых были синими с золотыми звездочками, а пятый, мизинец, ярко-красным, гладил и подносил к губам. «Об-божаю!» У Марка едва не сорвалось с языка, что он будет ее Зевсом, – но какая-то высшая сила удержала его от этих опрометчивых слов, которые вполне могли быть восприняты как предложение брачного союза. Кому не известно, что они были семейной парой – Гера и Зевс.

Неведомо как он был перемещен в комнату Лены. В соседней крепким сном спала ее мама, временами закатываясь богатырским храпом, что чрезвычайно не нравилось Марку, вдруг вообразившему, что Лена храпит точно так же; она велела ему ждать, вышла и вскоре вернулась в халатике на голое тело, влажная и приятно пахнувшая; ну, что же ты? – нетерпеливо шепнула она; погоди, забормотал он, трезвея и соображая, что минуту спустя богиня может сделаться его женой, даже не узнав, направлены ли к этому его помыслы; а как же, бормотал он, мама рядом; ни слова не говоря, она принялась стаскивать с него куртку и расстегивать брючный ремень; в комнате горела настольная лампа, и в слабом свете он увидел сухое, жесткое выражение ее глаз и жадный полуоткрытый рот; мама громко всхрапнула. Он выхватил у нее из рук куртку и с полураспущенным ремнем кинулся прочь. «Что за шум?» – хриплым голосом недовольно спросила проснувшаяся мама. В темном коридоре он нашарил дверь, нащупал замок, повернул