ГИТЛЕР, Inc. - Гвидо Препарата

29 июля 1926 года, ровно в 11 часов утра Норман вошёл в здание Французского банка для встречи со своим противником Эмилем Моро. Француз был в какой-то степени смущён и испытывал неудобство: ему говорили, что Норман был «tres dur en affaires et tres ruse»; короче, Моро знал, что ему предстоит встреча с лучшим банковским управляющим в мире (123).

Успев предварительно сказать гадость о евреях, отозвавшись со страстной любовью о Британии, которой он желал господства над всем миром, Норман уговорил Моро присоединиться к «банкирскому клубу», быстро приготовившись тем временем конвертировать франк на условиях нового золотого стандарта (124).

Несколько недель спустя, в августе, генеральный агент по репарациям, Паркер Гилберт, встретился с французским президентом Реймоном Пуанкаре, и они вдвоём заключили сделку. В первые три года выплаты, которые Франция должна перечислять Америке в счёт долга за военные кредиты, будут вычитаться из более крупных платежей по плану Дауэса в виде долга Германии перед Францией. Британия и Америка согласно кивнули. Три стороны хитро ревизовали план Дауэса, соединив военные долги и репарации (125). Пуанкаре торжествовал — эти счёта сделают его могущественным, как никогда: Франция снова станет привлекательной для инвесторов (126). Французскому банку было рекомендовано принимать большие количества франков из-за границы.

Вот так, внезапно, во второй половине 1926 года волна капитала вернулась в своё французское отечество. Французский банк поглотил эти иностранные деньги и принялся в большом количестве печатать франки. Иностранные резервы банка невероятно разбухли. Всё затруднения франка остались в прошлом, его оценили по достоинству, и французская валюта стала предметом неистовой международной спекуляции, которая была методично подготовлена в Лондоне. Последние слухи говорили, что некие «спекулянты из Берлина» одалживают фунты в Лондоне и продают их за франки. Париж размещал фунты в Лондоне, а этот последний снова их одалживал и так далее (127). Всё это наводит на мысль о том, что Норман, «доверенное лицо всего лондонского Сити» (129), на самом деле дал возможность лондонскому рынку накормить французов призраком фунта. Французов кормили до мая 1927 года, когда они, вдоволь набравшись денег и боясь разрушительного спроса на свою валюту, потребовали конвертировать часть своего огромного стерлингового резерва в золото. Это было именно то, чего ждал Норман.

Несмотря на то что биографы Нормана в один голос на всё лады пересказывают истории о том, что «в его лице проглядывал трезвый расчёт… что это персонаж с тысячью масок, которые он надевал в зависимости от обстоятельств» (130), читатели так и не узнавали, по каким выдающимся случаям Норман демонстрировал свои незаурядные актёрские способности и устраивал театральные жесты. У нас есть всё основания полагать, что в мае 1927 года наступил один из таких выдающихся случаев.

Разыграв невыразимую печаль по поводу превращения полутора миллионов французских фунтов в золото, последовавшего 19 мая 1927 года, Норман неделю спустя поспешил в Париж в сопровождении помощника, чтобы поспорить с Моро. Последний раздражённо перефразировал свои аргументы против спекуляции и просто упёрся, сказав Норману, что Франция играет по всем правилам и что такая конверсия (фунта в золото) — это самое меньшее, чего может ожидать Британия после имперского возвращения к золотому стандарту два года тому назад: Лондон, поучал англичанина Моро, должен теперь повысить процентную ставку, чтобы защитить своё золото. Норман возражал, что эта мера может вызвать в обществе взрыв негодования (131). Британский управляющий принялся объяснять, что лондонский денежный рынок — это высокоточный механизм, великолепно приспособленный для смазки британской экономики; любая порча этого механизма будет непоправимой; любое противоправное и непропорциональное извлечение золота из Лондонского банка грозит опрокинуть всю систему. Более того, продолжал Норман, никто не может точно установить источник спекуляции; спекулянты безлики: Париж сейчас обладает неограниченной властью над Лондоном, заявил Норман, но Лондон не имеет никакой власти над третьими сторонами. И, наконец, при таких высоких процентных ставках Парижа и при устойчивой привлекательности франка приток капитала во Францию просто не остановим. Париж, заключил Норман, должен снизить процентную ставку (132).

Такая умная позиция Нормана, призванная преисполнить управляющего Французским банком чувством собственной значимости и подкрепить вновь обретённое Францией ощущение финансового успеха, оказалась сильной и эффективной. Он сказал Моро, что Британия всецело зависит от милости Франции. Это была неправда; впрочем, во всём этом действе её вообще не было ни грана.

Официально в мае между Францией и Британией возникла безвыходная ситуация; ни одна из сторон не соглашалась изменять процентную ставку, хотя стороны и подписали своего рода перемирие, которым Моро, введённый в заблуждение, на время обязался воздерживаться от требований конвертировать фунты в золото и, таким образом, от вывоза золота из Лондона. Тогда Моро обратил свои требования к Нью-Йорку, в то время как расчетливый Норман символически поднял ставку на одну восьмую процента для некоторых несущественных краткосрочных кредитов: «Мне вовсе не следует желать втаптывать фунт стерлингов в грязь, — злорадно записал в своём дневнике упорствовавший Моро, — это может навлечь на нас справедливые упрёки со стороны Бена Стронга и американцев» (133). Англичанин обвёл француза вокруг пальца.

С самого начала Норман весьма обдуманно и расчётливо оперировал «весьма скудным золотым резервом», то есть с «покрытием», редко превосходившим 2-3 процента от общей денежной массы в стране (134). При такой тонкой золотой прослойке любой приход денежной массы в значительных количествах, как, например, возвращение французских капиталов, которую потребуют возместить — по крайней мере частично — золотом, могло потрясти систему. Но это и был тот эффект, на который Норман рассчитывал внезапным прекращением движения французских денег в Лондон. Именно он, Норман, поощрял спекуляцию франком; помимо этого, он не испытывал ни малейшей неловкости по поводу миллиона двухсот тысяч безработных у себя дома, при необходимости он без колебаний поднимал банковскую ставку до 7 процентов: он не боялся никакого мятежа. Из всего сказанного следует, что своим манёвром он был намерен добиться чего-то совершенно иного.

Каким-то непостижимым образом он умёл подбирать множество самых разнообразных людей и заставлял их делать то, чего хотел он, даже если они сами не желали этого делать… Он мог из ничего мобилизовать целую армию, что он время от времени и делал (135).

Смысл теперь заключался в том, чтобы убедить его компаньона Бенджамина Стронга в Нью-Йорке отложить закручивание гаек, которое было уже не за горами, меру, необходимую Соединенным Штатам для того, чтобы остудить страсти, кипевшие на фондовой бирже, усмирить её активность, которая в последнее время стала слишком безрассудной. Норман представил свой тупик в переговорах с Парижем как вопрос жизни и смерти нового золотого стандарта и попросил Стронга помочь. Немедленно была созвана конференция на Лонг-Айленде, которая состоялась в июле 1927 года; в конференции приняли участие Норман, Шахт, Стронг и Шарль Рист, бывший профессор права и второй человек во Французском банке. Результатом стало неприметное, на первый взгляд, снижение процентной ставки Федерального резервного банка с 4 до 3,5 процентов в августе 1927 года. Ставка в Нью-Йорке была на один пункт ниже, чем в Лондоне (см. рис. 4.1).

Однако это, по видимости безобидное удешевление денег в Нью-Йорке в сочетании с увеличением поглощения ценных бумаг Федеральным резервным банком стало поворотным пунктом периода между двумя мировыми войнами. Это повторное раздувание денежного рынка, дополнившее более мощный и до тех пор эффективный инфляционный толчок конца 1924 года (136), постыдный взлёт Уолл-стрит к поистине фаустовским высотам в сентябре 1929 года. Таким образом, «совет директоров Федерального резервного банка допустил рост спекулятивной активности, который к августу 1928 года вышел из-под контроля и стал катастрофическим к июлю 1929 года» (137).

Для того чтобы помочь Британии временно «пережить» искусно инспирированный «французский шок», Америка путём вливаний наличности и пользуясь механизмом разницы процентной ставки, выбросила дополнительную порцию золота из своего необъятного сундука (около 17 процентов своего золотого запаса).

В первой половине 1925 года [Соединённые Штаты] потеряли золота на сто сорок миллионов долларов, а за четырнадцать месяцев до мая 1928 года потеряли ещё 540 миллионов золотых долларов. Первый протуберанец составил основу новой золотой валюты Германии; второй — основу золотой валюты Франции (138).