Моя мужская правда - Филип Рот

— Так ли? Предмет нашего спора — научное исследование. Я и мои коллеги обрекли бы себя на молчание, обязавшись испрашивать у пациентов разрешения на обнародование их характерных отклонений от нормы. Между прочим, вы не единственный больной, жаждущий ввести подобного рода цензуру. Уверяю вас, боязнь публичного обсуждения — тоже повод для психотерапевтического вмешательства.

— Ваши слова не выдерживает критики, сами понимаете. Я бы рад выслушать правду о себе — и всегда был рад, — но только правду. Более того, многие пользовались моей открытостью к откровенному обсуждению — например, небезызвестная Морин. Но она передергивала факты. Печально, что доктор Шпильфогель пошел по ее стопам.

— Рады? Открыты? Вы, ощетинившийся во все стороны, как еж, видящий в каждой фразе попытку оскорбить и унизить! Увы, нарциссизм искажает пропорции. Обратите внимание, описанию вашего случая в статье посвящены две страницы из пятнадцати. Но для мистера Тернопола имеют значение только они. Агрессивные фантазии по отношению к матери — какой ужас! Кастратофобия вам не нравится? Мне она тоже не нравится. Однако куда денешься! Вы возмущены тем, что я обнаружил в обсуждаемом индивиде черты его отца, не достигшего жизненной цели. При этом не меньшее отторжение вызывает и замечание о достигнутых пациентом профессиональных успехах. Что же получается? Не достиг — ложь. Достиг — неправда. Вы обретаете душевное равновесие, только ощущая себя невинной жертвой.

— Я ощущаю себя невинной жертвой, будучи поставлен в двойственное положение. «Обсуждаемый индивид»… Вот именно. О ком это — обо мне или не обо мне? В Нью-Йорке, вероятно, добрая дюжина людей, подходящих под ваше описание. Но я не вхожу в их число! Может быть, «обсуждаемый индивид» — некий универсальный пациент, обобщенный образ? Тогда все сводится к проблеме самовыражения, и статью следует рассматривать как художественный текст.

— Ну и как она видится в этих критериях?

— Полагаю, что письменное изложение мыслей — не самый главный ваш талант.

— Так-так, — усмехнулся Шпильфогель. — Вот мы и добрались до сути. Беда не в том, что я, приведя ваш рассказ, сделал прозаика Тернопола узнаваемым, а в самом факте использования чужого материала. Плагиат, да? Бросьте! Я вам не соперник: письменное изложение мыслей — не самый главный мой талант. Не бойтесь, английская словесность не так уж сильно пострадала от непрошеного вмешательства.

— Ничего я не боюсь. Вы как Морин, право. А что до талантов, то уж извините. Ваш стиль оставляет желать лучшего. Считайте это объективной оценкой, писатель я или плясун на канате.

— А почему, собственно, вас так сильно занимает мой стиль?

— Как так «почему»? — Вопрос доктора, по-видимому искренний, меня обескуражил; в глазах потемнело от сердцебиения и подступающих слез. — Неужели не понимаете? Ведь я, я объект описания! Мой образ окарикатурен вашим корявым языком! — Слезы хлынули. — Вы были мне дуэньей, которой доверялось буквально все, не исключая ни малейшей подробности. Я рассчитывал, что буду правильно понят и, уж коли дело дойдет до описания, верно изображен…

— Дорогой мистер Тернопол! Вы заблуждаетесь, думая, будто весь мир жадно кинулся читать невзрачный научный журнальчик. Уверяю вас, тут не тот случай. Это не «Нью-Йоркер» или хотя бы не «Кенион-ревю». Даже большинство моих коллег не заглядывает в «Форум психотерапевтических исследований». И вам не стоило. Мировое сообщество нетерпеливо ожидает последних подробностей о тайной жизни Питера Тернопола? О нет! Их ждет лишь ваш собственный комплекс Нарцисса.

— Оставьте нарциссизм в покое! Боюсь, что это навязчивая психотерапевтическая идея. — От злости слезы высохли. — Бедный древнегреческий юноша у вас к каждой бочке затычка. Где грань между необходимым самоуважением и болезненной самовлюбленностью, между мужской гордостью и манией величия? И потом: говоря о моей горячности и вашей холодности при обсуждении возникшей проблемы, следует ли относить очевидное различие подходов исключительно на счет моих психических отклонений? И у доктора Шпильфогеля есть психика. Он тоже человек. Или я не прав? У вас же получается вот что: демонстрируя высокие нравственные нормы и чувство ответственности по отношению к Сьюзен, нарциссист тайно услаждает тщеславие; но стоит мне согласиться с этим, как я превращаюсь в нарциссиста, который думает только о своем благополучии. Морин, доложу вам, прибегала к такой же казуистике, чтобы опутать меня по рукам и ногам. Как ни поступи — кругом виноват. Почему, почему я всегда кругом виноват? Засорится кухонная мойка — что же ты наделал, Питер! По дороге из Рима во Фраскати повернул не на то шоссе — и она полмили честит меня так, словно я исчадие ада, выбравшееся из преисподней и плюхнувшееся на водительское место, на минутку перед тем заскочив в Уэчестер, чтобы на всякий случай отметиться в Плющевой лиге. Хорошенькое дело!.. Нет, я не «перескочил» на Морин. Она имеет к происходящему самое прямое отношение. Предположим, миссис Тернопол достанет где-нибудь «Форум» и прочтет ваш опус. Ничего невероятного: Морин всегда начеку и следит за всем, что может иметь отношение ко мне — то есть к алиментам. Вы вообще, без сомнения, несколько преувеличили, заявив, будто никто нигде никогда не раскрывает этого журнала: с чего бы тогда в нем печататься?.. Вообразите: она находит вашу статью и с выражением оглашает ее на очередном судебном заседании. И с каким выражением! Представляю себе реакцию окружного судьи. Господи Боже!

— Какое дело судье до ваших неврозов?

— Не лукавьте. Вы отлично понимаете, что я имею в виду. К примеру, место про половые связи с другими женщинами сразу же после вступления в брак. Можно подумать, что я пресловутый американский поэт итальянского происхождения, каждый день по окончании работы над очередной лирической миниатюрой инспектирующий в поисках вдохновения самые грязные притоны. Вы изобразили меня типом, одержимым манией трахаться, как кролик. Ей-богу, это не соответствует действительности. Наши отношения с Карен были глубоко серьезны. А ваше отношение к этим отношениям я отношу… Тьфу, вы меня совсем запутали!

— А проститутки?

— Две за три года. Чуть-чуть больше, чем полпроститутки в год. Достойно книги рекордов Гиннесса по разделу супружеской верности. И это при том, что я был женат на Морин, которая затевала тошнотворные сцены каждый день на каждой улице, каждой площади, в каждом соборе, каждом музее, каждой траттории, каждом пансионе Итальянского полуострова! Да другой не только не вылезал бы из публичного дома — другой бы отвертел ей башку! Легко понять югослава Мецика, моего предшественника: бац — и в челюсть. Но я — цивилизованная личность, интеллектуал. Я совестливое вместилище морали. И мне должно быть стыдно за три сотни лир, потраченных на проститутку и ставящих меня на одну доску с вашим поэтом итальянского происхождения, так, что ли?

— Другой, — ответил Шпильфогель, отмахнувшись рукой от моих доводов, как от назойливой мухи, — вероятно, ответил бы на давление жены более осмысленными поступками.

— Единственно осмысленный поступок, который можно было противопоставить давлению Морин, — убийство! А физическое уничтожение человека, даже собственной половины, даже полностью безумной, смертный грех. Я не вступал в половые связи — я спасался от худшего. И, между прочим, спасал Морин. Мне нужна была разрядка.

— Хорошо. С проститутками вы разряжались. А на кафедре английской филологии?

— Вы дотошны, как Коттон Метью[124]. Пусть я такой, пусть я сякой, пусть я тоскливый Нарцисс — но не потаскливый кот. В моем жизненном плавании не член кормило. Почему вы все время хотите представить меня несостоявшимся сексуальным маньяком? Повторяю: мы с Карен…

— Я говорю не о Карен, а о жене вашего коллеги из Висконсина. Помните, торговый центр в Мэдисоне, случайная встреча и так далее?

— Раз у вас такая память, могли бы вспомнить, что к филологии это не имело никого отношения. И к сексу тоже. Мы знали друг друга бог знает сколько лет. А тут она неожиданно села ко мне в машину. Ну и что? Мой брак тянулся, как каторга. Ее тоже был не сахар. Произошел не половой акт, а дружеский! Акт великодушия, акт сердечной боли, акт отчаяния, если хотите. Те сладостные и безгрешные десять минут на заднем сиденье автомобиля были возвращением в юность, в детство, в игру «папа и мама». Можете смеяться, но мы сознательно решили считать случившиеся несостоявшимся, никакого продолжения — и как дисциплинированные солдаты после краткосрочного отпуска вернулись в опостылевшие окопы переднего края. Судите сами, ваше благородие, можно ли назвать это «вступлением в неразборчивые интимные связи вскоре после заключения брака». Так-то, ваша честь!