Жизнь моя - Мишель Пейвер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она завернулась в плотное покрывало, так что Гай не имел возможности ее узнать.
Он не столько постарел, сколько стал жестче. По сторонам его рта глубоко прочертились вертикальные линии, а солнце и военная служба сделали его лицо темно-бронзовым. Из-за этого его светло-серые глаза казались еще более глубокими, их взгляд было трудно долго выносить.
Она отметила, что его движения почти утратили ту легкую — почти неуловимую — грацию, которую она так любила. Пару раз он опускал левое плечо, словно желая удержать его от онемения, а когда он поднимался на возвышение, она заметила его хромоту. Возможно, его все еще беспокоит старая рана от копья.
Во время чтений он не улыбнулся ни разу. Даже когда маленькое стихотворение об аристократе и гладиаторе заставило аудиторию биться в конвульсиях от смеха.
Но было невероятно вновь видеть его. Невероятно.
Его голос — единственное, что не изменилось. И он по-прежнему был способен раствориться в словах и позволить чувствам бить через край.
Незадолго до окончания чтений он представил новое стихотворение, ранее не выносимое на суд публики.
Когда он читал его, Таците казалось, будто аудитория исчезла и он говорит только с ней, будто они вернулись в прежние времена, в освещенную лунным светом гробницу у Порта Капена, и лежали рядом на его смятом плаще.
Я молил богов об исцеленье,
Но в ответ они смеялись надо мною:
— Как! Лишить нас подобной забавы?
Полно, Кассий, одумайся скорее.
Мука эта тебе же на пользу,
Да и нам к удовольствию, конечно.
Без Ликарис чем были б твои вирши?
Как стяжал бы ты себе бессмертье?
Пусть она твою жизнь сокрушила,
Но и вознесла — не в меньшей мере…
Несомненно, боги правы, и не странно ль:
Много лет я гнал ее из сердца,
Безнадежно: заклеймен тавром навечно!
И, каленым железом обожженный,
Бьется этот упрямый мускул.
От любви той нет мне исцеленья!
По ее щекам катились слезы. Возможно ли, что после всех этих лет, после того, что она сделала с ним, он до сих пор ее любит?
Последнее прочитанное им стихотворение, однако, вызвало у нее сомнения: блестящая едкая сатира на первую брачную ночь юной патрицианки и беззубого восьмидесятилетнего старика.
Так, может быть, это «нет мне исцеленья» относится лишь к прошлым чувствам, давно отброшенным?
Но теперь, даже если это и было правдой, его боль не уменьшилась. Год за годом она следила по его стихам, как он пробивается сквозь гнев, замешательство и презрение. И вот все это было уничтожено — осталась одна только боль. Он не мог понять, почему она оставила его. Она должна была об этом подумать. Она должна была признать, что для такого человека, как он, не знать означало медленную пытку.
Это было невыносимо.
На следующий день она написала ему письмо. Она потратила на него все утро, набросав несколько дюжин черновиков, пока, наконец, не остановилась на учтивой, изящно изложенной просьбе о встрече. Разумеется, она не могла ничего сообщить ему в письме на случай, если оно попадет в чужие руки. Всего лишь добрые пожелания, которые любая хорошо образованная римская матрона могла послать известному поэту.
Письмо вернулось тем же вечером, нераспечатанным.
Она почувствовала опустошенность. Она неделями лежала, глядя в пространство. Не ела. Не спала. Не могла найти утешение даже в своих детях. Ее муж отнес это на счет меланхолии, которая порой настигает женщин после родов, и отправил ее в деревню — для смены обстановки. Альбия поехала с ней и давала ей белые семена мака, чтобы вызвать у нее сон.
У нее не было даже возможности тешить себя мыслью, что он не знал, от кого письмо, поскольку она запечатала его своим кольцом-печаткой. Он не мог не узнать ее печать. Он имел обыкновение стаскивать ее кольцо с пальца и не отдавать до тех пор, пока она не выкупит его поцелуями.
Она все еще носила его. Это кольцо да маленький амулет в виде полумесяца, подаренный ей матерью по достижению женской зрелости, были единственными украшениями, которые остались у нее.
Но через несколько дней у нее не будет даже их.
— Так что лучше тебе поторопиться и написать это злосчастное письмо, — пробормотала она. — Иначе нечем будет запечатать его!
Гм… Очевидно, она приняла решение, не отдавая себе отчета. Очевидно, это была поска, вдохнувшая в нее решимость. А может быть, это наконец заговорила богиня.
Она подтащила стул к столу, затем подошла к своему ложу и вытащила спрятанную под ним маленькую тростниковую коробочку с письменными принадлежностями. Сейчас не может быть испорченных черновиков. Она должна добиться успеха с первой же попытки или вообще никогда, поскольку у нее был всего лишь один лист бумаги, и то — ужасного качества, годной лишь на то, чтобы заворачивать в нее рыбу. Странным казалось, что грязные чернила на дне фляги будут вонять каракатицей, а не вином.
Она взяла ножик и заточила перо. В резком свете утра ее руки выглядели потрескавшимися и красными, как вяленая оленина. Женщина двадцати девяти лет с руками старой карги.
Потрясенная, она опустила перо. Даже если Клеону чудом удастся передать Гаю письмо и случится еще большее чудо — Гай соизволит его прочесть и, испытав к ней жалость, изобретет способ тайно вытащить ее семью из города, что он должен подумать, увидев ее? Сможет ли он хотя бы узнать ее? Каково ей будет видеть растущий ужас в его глазах, когда он поймет, что эта высохшая развалина была его Ликарис?
До осады она гордилась своей внешностью. Все еще стройная, несмотря на деторождение, все еще сохранившая зубы, и густые черные волосы. Но теперь! Ее одежды свободно висели на ней. Ее волосы стали грубыми и тусклыми, как пенька. Ее кожа стала цвета грязного снега.
— Ах, прекрати, — раздраженно пробормотала она. — Ты делаешь это не для того, чтобы удивить его своей красотой. О тебе речи вообще не идет. Просто помни об этом, глупая дурочка, и принимайся скорее за письмо!
Она налила себе еще полчашки поски. Две капли капнув богине, она
