Крым - Александр Проханов

Он уехал из Москвы наугад, вслепую, повинуясь тупому ветру, который перемещал его по вагонам, автобусам, случайным машинам. Оказывался на перронах незнакомых вокзалов, на глухих полустанках, в безымянных городках и селениях. Его волосы обгорели на пожаре. Лицо заросло щетиной. Костюм обносился. У него оставались карманные деньги, которых ему хватало на воду и хлеб. Но смазливая цыганка, приставшая к нему в электричке, обобрала его. Полицейские на вокзалах пытались его забрать, но при обыске находили паспорт и отпускали. Он мычал, и сердобольные люди давали ему денег и еду, которые он принимал без благодарности. Иногда из прошлого к нему прилетал случайный образ или лицо, но он не знал, что с ними делать, и они, покружив, улетали обратно, как нераспечатанные письма.

Теперь он катил в допотопном скрипучем вагоне, по разболтанной колее, которая затерялась в сиротливых пространствах, где-то между Тамбовом и Пензой. Поезд тащился медленно, с частыми остановками. Одни люди с тюками и сумками покидали душный вагон, другие, с такими же тюками и сумками, занимали их место на рыжих обшарпанных лавках. Лемехов, как во сне, смотрел на потные некрасивые лица, на унылые придорожные селения, на перелески, начинавшие сохнуть от жара, на поля, давно забывшие плуг, поросшие чахлым мелколесьем. Он не знал, куда и зачем едет. Он не убегал и не скрывался от постигших его несчастий. Не стремился туда, где может обрести утешение. Безвольно, сонно он кружил в путанице дорог, бесцельно расходуя оставшуюся ему жизнь, которая медленно иссякала среди однообразных пространств.

Он не знал, почему поднялся и сошел на очередной остановке. Оказался на замусоренном перроне, быстро опустевшем после того, как поезд растаял среди солнечных миражей. Вяло взглянул на вывеску с названием станции, которое не отпечаталось в его памяти. Подождал, когда скроется в помещении немолодая женщина, свертывая желтый и красный флажки. Когда пробежит мимо облезлая, с высунутым языком собака. И пошел прочь от железной дороги туда, где начиналось безымянное селение.

Он сонно смотрел на безликие строения, одно из которых было магазином, другое невзрачной конторой, третье нелепым складом. Люди вокруг казались приклеенными к этим невзрачным строениям, как мухи, приставшие к липкой бумаге.

Он брел через поселок, понуро и слепо, не выбирая улиц, минуя неказистые домики с подслеповатыми оконцами, кривыми заборами, чахлыми цветами в палисадниках. На окраине стояла развалившаяся животноводческая ферма, ржавая водонапорная башня. За ними открывалось белесое поле. Проселочная дорога, пыльная, залитая солнцем, уходила к далекому, почти у горизонта лесу. И здесь, на этой дороге, Лемехов впервые почувствовал, что его блуждания не случайны, что кто-то незримый выбирает для него пути, пересаживает из вагона в вагон и теперь привел к этому безвестному проселку.

Он поднял ногу, задержав в воздухе, не решаясь ступить в дорожную пыль. А когда ступил, почувствовал, что выполнил чью-то волю и действует в согласии с чьим-то неведомым замыслом.

Это изумило его. Было похоже на пробуждение после наркоза, когда на теле начинает болеть живая рана. Или когда на спиленном под корень стволе вдруг проклюнется одинокая почка, зеленый бугорок среди мертвой коры.

Это ощущение длилось недолго. И он снова шел по жаре, ослепленный солнцем, не зная, куда и зачем бредет.

Один раз его обогнал грузовик, поместив в мучнистое облако пыли, и он стоял, дожидаясь, когда ветер отнесет пыль и откроется поле с удалявшимся пыльным клубком. Навстречу ему попался велосипедист, с коричневым от солнца лицом, крутил скрипучие педали, вилял на полуспущенных шинах. В остальном дорога оставалась пустой. Ни пешехода, ни автобуса. Только слепое пекло и круглая тень под ногами, которую он устало топтал.

Ему захотелось пить. Когда жажда казалась нестерпимой, у обочины возник ручеек, дрожавший на солнце, с лентой зеленой травы. И это тоже было знаком того, что кто-то следит за его странствием, создал для утоления жажды ручей.

Родничок бил из песчаной лунки, трепетал серебряный бурунчик, крутились песчинки. Вода дрожала в крохотном русле, питала зеленую траву, купы белых цветов. Лемехов лег на землю, чувствуя, как солнце жжет затылок. Приблизил лицо к прохладной воде и стал ловить губами серебряный язычок. Пил, целовал сладкую воду, которая студила ему лицо, грудь, жаркое нутро. Испытывал блаженство. Ему казалось, что он целует смеющиеся губы, родные и любящие.

Напился, омыл лицо. Достал из кармана завернутый в бумагу черствый хлеб. Макал его в родник, ел пропитанную водой сладкую мякоть.

Увидел, как на цветы опустился шмель, черно-желтый, полосатый, перебирая лапками соцветье. Вдруг вспомнил солнечную комнату на даче, легкую занавеску, за которой цвел жасмин, и шмель, залетев в окно, гудел, стараясь найти выход в сад. Жена протянула молодую смуглую руку, откинула занавеску, и шмель с благодарным гулом улетел на свободу.

Это воспоминание было острым, залетело в его жизнь из бесконечно далекого прошлого. И кануло, оставив по себе болезненное недоумение. По-прежнему мир вокруг был полон ровного слепящего света с неразличимыми очертаньями предметов, событий и чувств.

Он вновь шагал по дороге. Достиг леса и прошел сквозь его прохладу, косое солнце, бьющее из еловых вершин. Снова шел полями, не встречая селений, словно дорога вела из одной бесконечности в другую. Круглая тень под ногами вытянулась, ушла далеко за обочину, следовала за ним, достигая холмов. Поля вокруг покраснели, заря медленно угасала, превращаясь в расплавленную струйку, которая стекала за горизонт и меркла. И вновь, на этой меркнувшей дороге, он очнулся от острого знанья. Эта неведомая дорога с сорным бурьяном на обочине, в комьях запекшейся грязи, являлась продолжением множества других дорог, по которым он проходил. Той розовой тропки среди росистой травы, по которой в детстве бежал вместе с отцом, и босые ноги чувствовали прохладную землю, и подсолнухи, мимо которых пробегал, дохнули медом. И той железной палубы крейсера, по которой ступал мимо глубинных бомбометов, артиллерийских установок, контейнеров с крылатыми ракетами, и море кидало ему в глаза жестокие стальные вспышки. И той лесной подмосковной дороги, где в изумрудной воде скользили бирюзовые лягушки и человек с васильковыми глазами произносил колдовские слова. Все эти тропинки, автострады, железные дороги и самолетные трассы сливались в один непрерывный путь, которым он следует от рожденья до смерти. И он сам, совместивший в себе столько дорог, он сам есть путь, которым движется в мире безымянная и творящая воля.

Это переживание зажглось и погасло вместе с фиолетовой струйкой зари.

Он шел во тьме, видя над собой большие яркие звезды. Нежданно, во мраке, достиг села, которое темнело кровлями среди блестящих созвездий.

Не было ни огня. Не лаяли собаки. Он чувствовал страшную усталость. Не находил места, где смог бы прилечь. Среди черных изб вдруг заметил светящееся оконце и устремился на его желтый стеариновый свет.

Избу огораживал забор. Калитка была заперта. Он увидел скамейку и опустился на нее, глядя, как свет из окна освещает мелкую траву, рытвины, какую-то сорную груду. Он прижался затылком к забору, готовый уснуть.

Хлопнула дверь в избе. Скрипнула калитка. Фонарь осветил землю, свет полетел вдоль улицы, скользнул по соседним заборам, погас. Человек, погасивший фонарь, попал в отсвет окна, и Лемехов увидел маленькую полную женщину в черном, до земли платье, с круглым пухлым лицом, по которому скользнул свет окна.

– Кто тут? – ахнула женщина, увидев на лавке Лемехова. Свет фонаря брызнул ему в лицо. – Чего надо?

Лемехов что-то хотел ответить, но язык устало дрогнул, и Лемехов слабо и невнятно промычал.

– Господи! – Женщина исчезла в калитке. Звякнула дверь избы, и стало тихо. Но опять стукнула щеколда, отворилась калитка, и два фонаря ослепили Лемехова. Теперь рядом с женщиной оказался высокий бородатый мужчина, шарил фонарем по лицу, ногам Лемехова, светил вокруг, словно искал кого-то, кто мог притаиться.

– Ты кто таков?

Лемехов заметил в кулаке мужчины топор и опять промычал, желая сказать, что ужасно устал и хотел бы прилечь и уснуть. Но вместо слов из него истек жалобный стон.

– Ты что, немой? – спросил мужчина, вновь слепя фонарем. – Откуда свалился? Шел бы ты мимо.

Лемехов испугался, что его прогонят, и ему придется вновь влачиться в ночи, без ночлега и приюта. Беспомощно промычал.

– Пошли у батюшки спросим, куда его. – В руке у мужчины, попав в свет фонаря, блеснул топор. Фонари погасли, и Лемехов снова остался один.

Он начал засыпать, и ему казалось, что он поднимается на мерно рокочущем лифте, в их прежнем доме, на Тверской. И там, куда движется лифт, знакомые комнаты с большими светлыми окнами, из которых виден весенний бульвар, сверкающий фонтан, памятник Пушкину. У его подножья, словно рубиновые капли, – цветы. Лифт остановился, и голос из полыхнувшего фонаря произнес: