Мир всем вам - Артур Чёрный

В чем я был виноват? Всё, в чем после меня смогли обвинить, — это ношение автомата стволом вниз, пара публичных фраз насчет уставного приказа: "Родил идиот!", да то, что "не думаю жить по Уставу"… Смешно сказать, за что мне предъявляли!.. Да только не в этом я был виноват. Я не заключил союз с карьеристом, не молчал в тряпку, когда он врал нам, совершал подлости, не держал обещаний. Я был свободен от всего уставного маразма, и следовал закону минуты и ситуации. И не изменил отношения к людям. Заступался за своих часовых, в одном плугу пахал с ними контрольно-следовую полосу, ни на кого не написал рапорт, ни кого не оскорбил, не унизил. "Зарабатывал перед ними дешевый авторитет", — как это называлось у нового командира. — Разводил панибратство. Подрывал дисциплину. Разваливал караулы…" Я даже не обращал на это внимание, а когда понял, куда всё завело, было уже поздно. Я потерял свое имя. Про меня стали говорить то же самое в других службах нашей колонии. Люди, которые не знали меня, которые никогда не ходили со мной в караул. Эта ложь забиралась все выше, докатилась до Управления и целые полковники вызывали меня на ковер и ставили сроки уволиться.

Однажды я пришел в свой отдел, где когда-то служил участковым, и на просьбу рассказать о работе, решил как-то развеселить окружающих.

— Я самый безответственный, самый раздолбай-офицер… — специально улыбнулся я.

И в ответ мне тоже заулыбались. И сказали такое, отчего сделалось еще больнее, чем было.

— Ты врешь нам, Артур. Мы хорошо знаем тебя, и знаем в таких ситуациях, в каких им никогда не узнать… Ты — самый безответственный? Ты — раздолбай-офицер?.. Ты смеешься над нами, Артур!.. Расскажи лучше, сколько уже получил благодарностей.

Они не верили мне! Эти люди, которые никогда не ставили под сомнение мое имя, впервые не верили моим словам!..

А история заходила все дальше… Меня уже отстранили от должности, запретили пускать в караул. У меня отобрали оружие. Последний мой автомат забрали по справке психологов: ненормальный. Боялись, что я буду стрелять… Убогие знатоки человеческих душ! Жалкие подхалимы, с чужой указки слепившие приговор… Много важности тратить на вас патроны. Много чести для сволочи — носить в себе пулю.

Я уперся всеми рогами. Многих так вышибали передо мной, а сопротивлялся, как мог. И ничто не придавало мне такой силы, как то, что я был одинок. Потому что ни один человек не посмел сказать за меня даже слово. И все эти люди, которых я прежде считал за друзей, только опускали глаза, когда я просил помощи: "Мы говорили тебе, это Система… Ты нас не слушал… Ты, пойми правильно, у нас семьи, мы не можем тебя поддержать… Нам жаль…" Да, что было мне до их сострадания, если никто не шел помогать!.. А не можешь помочь — иди к черту со своей жалостью!

Кто-то подходил с восхищением:

— Побольше б таких, как ты! Весь бы ГУИН встряхнули!

— Нет, — припоминал я Шекспира. — Не надо ни одного. Чем меньше нас, тем больше будет славы!

И все же я не устоял. И все же оказался бессилен против низкого этого человека, на чьей стороне была власть. На чьей стороне выступили звезды гораздо шире трех мелких моих. Попробуй тут устоять, когда целых полгода каждый день подряд тебе твердят: "Увольняйся!", когда ты берешь в руки зарплату, а она меньше, чем получил рядовой, когда на тебя косятся другие начальники караулов, которые уже полгода несут твою вахту, когда ты живешь на работе в салоне машины, потому что нет тебе пути в караул, когда уже, исчерпав все возможности, тебе беспредельно ставят прогулы и ты не можешь за них оправдаться…. И наконец мне перестали платить. Словно такой, как я человек, никогда не работал в ГУИНе. И если сначала я как-то выкраивал на одноразовое дневное питание, то к концу месяца заходил на кухню только на третий день. Только после того, как пересиживал голодом двое суток подряд.

Да, всё было на самом деле, и все это видели, потому, как не в углу это происходило. И все только сидели по крайним хатам со своей жалостью.

Если бы не было на свете Чечни, я бы не удержался. Потому что только она научила меня стоять на ногах, когда уже нет надежды. Когда уже нету смысла. Стоять и сопротивляться. Это Чечня говорила мне: "Пусть отступают другие. Пусть не верят в себя. А ты стой. И даже не жди победы. Просто стой, пока не свалишься замертво".

Моя история зашла так далеко, что довела до Москвы. Потому что мне больше было некуда идти за подмогой. Да, и на кого еще можно было надеяться, кроме высшего руководства ГУИН? Кроме своих генералов.

И развязка потрясла меня самого. Мне протянули руку такие звезды, именами которых подписывались приказы целой Системы. Комиссия из Москвы ходила своими ногами по той тропе, где я носил автомат. Комиссия из Москвы сидела в тех кабинетах, где меня обвиняли в измене своему ремеслу. "Мы приехали помочь тебе", — говорили эти полковники и майоры, а я не верил, что нашел Справедливость.

Они приехали по письму, что в отчаянии написал я на своего командира, да стоявшего за ним полковника Управления. Вот малая доля того письма:

"…пример его мужского поступка:

Женщина часовой допустила отрицательную проверку на КПП. Первое слово начальника было:

— Уволить!

Она ему:

— Я — мать-одиночка, одна воспитываю троих сыновей! Кто их будет кормить? Ты?

А он:

— Значит ты плохая мать, раз допустила такое!

И ведь повернулся язык так заявить!

А между прочим, один из ее сыновей служит в армии. А значит, достойную смену воспитала мать.

Ее отстояли посторонние люди. А после начальник нам в глаза врал, что это только благодаря ему не уволили женщину.

Как относится к такому человеку, кроме презрения? И от того презрения не спасут ни майорские звезды, ни высокая должность!"

Немало было сказано и про полковника, но, к чести его, он не затаил на меня зла и позже я сам пришагал к нему с извинениями. Другое дело мой "брат по войне". Пока на зоне гостила Москва, он ходил белее, чем вата. Растерял весь свой гонор и начал подавать руку простым часовым. И… Эх, русские, русские!… Караулы простили его. Те люди, которых он раньше держал за свиней, пожалели его и забыли прошлое. Ведь он был не только начальником, а еще и отцом троих малолетних детей. "У него же дети", — великодушно говорили они, и не отказывались с ним дальше служить. "А ваши дети? — спрашивал я, — Они, что, могут не есть?" "Да, всех нас всё равно не уволят. Кого-нибудь и оставят…" — как-то безропотно, словно жертвы, твердили они.

Они пожалели его за детей, а после он не пожалел никого. Он принял за слабость их благородство, он не простил никому своего унижения.

Посчитав, что поставила точку в этой истории, собрала чемоданы и улетела Москва. Начальник остался на должности, а я написал рапорт о переводе в милицию. После беседы с Директором, после его комиссии, последний, кто вызвал меня на ковер, был боевой полковник — первый заместитель Директора, уроженец города Грозного. "Пришел на тебя посмотреть, — как с равным говорил он со мной. — Возвращайся, как и хотел, в милицию. Никто не встанет у тебя на пути. А будешь в Москве, обязательно заходи в мои двери", — прощался он со мной, по-простому подав свою руку. И у меня дрожали пальцы в этой ладони…

Есть на земле Правда! А нет Справедливости, так есть справедливые люди!

Есть наше Братство!!! И не будет таких приказов, и не найдется таких Систем, чтобы его развалить!

А для кого его нет — пусть горят от стыда!

…И все же я не перевелся в милицию. Четыре отдела подряд отказались взять меня на постой. И только в одном объяснили причину: "Звонили в твою колонию… Прогульщик, ябеда, лоботряс… У нас у самих таких полный двор…"

…И стало еще хуже после того, как улетела Москва. И даже не мне. Я как-то привык к неудачам… Первой стала та самая мать троих детей. Когда гостила комиссия, она написала бумагу, что я для красного слова выдумал эту историю. Она помогла своему начальнику снять с себя обвинение в этом позоре. Да, трудно ли сломать женщину?.. Чем он с ней рассчитался за то, что не вышвырнул на ветер погоны? А чем рассчитываются мерзавцы? Только лишь местью. Следующая проверка на КПП была последней для матери троих детей. Больше она не работает в ГУИНе. И когда ее гнали из нашей колонии, ни у одной твари не хватило смелости ляпнуть хоть слово в защиту…Да, нет, была одна тварь — я, что перед строем пытался узнать у начальника, можно ли ему теперь называться мужчиной. А из того стоя на меня еще тявкали его прирученные шакалы: "Не сметь со старшим по званию…"

Уволил мать троих детей… А чуть что прикрывается собственными: "У меня ведь трое детей…"

Как стыдно иметь такого отца!

А может назвать его имя? Чтобы, когда проходил мимо людей, прятал в землю глаза!

Но, нет! На этих страницах имена моих товарищей, живых и убитых. Товарищей, которые не щадили себя ради других. И Грязь не заляпает этот лист!