В глухом углу - Сергей Снегов

— Знаешь, Игорек, из нас, пожалуй, сделают каменщиков.

Но в середине января вся эта с трудом изученная техника кладки стала ненужной. Треть бригады перебросили на штукатурные работы, треть — на дерево. Дверей и окон наготовили впрок достаточно, но досок на полы и перегородки не хватило. Игоря с Верой перевели в плотницкую. Вера обрадовалась, когда вошла в теплый цех, забитый бревнами, штабелями готовых досок, опилками и стружкой, наполненный густым запахом древесины, визгом механических пил и чирканьем рубанков.

— Игорек, здесь лучше, здесь много лучше!

Игорь недоверчиво покачивал головой. Он теперь боялся всякой новой работы. Он вспоминал неудачи с тачкой, муки в котловане, отчаяние от провалов на кладке стен — нет, новое страшно уже тем, что оно — новое. У него дрожали руки, когда он брал рубанок. Несколько досок он и вправду запорол, нажив одновременно кровавые мозоли на ладонях. Затем стало легче, а потом его перевели на пилу. Мастер нашел, что Игорь ловок, хотя и не очень старателен. Игорь удивился, он думал о себе, что старателен, но неловок. И в деревообделочном цехе он изучал свои движения так же педантично, как до того на кирпичной кладке. Здесь это было проще — движения диктовала пила, она была неумолимым и точным учителем.

Бригаду их не раскомплектовали, хотя и разбросали по разным объектам — все это были временные занятия, скоро предстояло возвратиться на старый участок для строительства второго ряда домов. Вася успевал за смену справиться со своим уроком и обежать рабочие места других членов бригады. Игорю не нравилось его поведение. Вася снова кипел, как во время египетских событий, но на этот раз тревожили его пустяки. Васю выводила из себя черствость Миши, он не переставал твердить об одном этом.

— Это же система! — вдалбливал он Игорю. — Сперва он над тобой поизмывался, теперь ему на Валю начхать, выдюжает она или загнется — как это вытерпеть, я тебя спрашиваю?

Игорь сказал ему однажды с прямотой, на которую не всегда решался:

— Почему ты думаешь лишь о том, кто к кому как относится? Мы приехали сюда для работы, а не для выяснения отношений?

Вася разозлился.

— А кто работает — рычаги или люди? Я хочу понять людей, каковы они. Все мы ошиблись в Мухе — он дрянной человечишко.

Игорь напомнил Васе, что недавно тот ругал их всех, даже себя не пощадил. Васе напоминание не понравилось. Некоторое время он больше не говорил о Мише, потом отправился к Семену. Семен с Надей заканчивали южный фасад дома. Семен слушал Васю и работал.

Вася с ним был осторожней, чем с Игорем. Семен не терпел дрязг, его увлекала лишь работа: своя и чужая. По дороге на свой участок Семен осматривал все соседние, прикидывал в уме, как идет дело на других домах. Вася иногда сердился: «Ты что — добровольный прораб?» Семен улыбался: «Разве одним прорабам разрешено интересоваться строительством?» Васю тоже интересовало строительство, но по-иному. Его не трогало, какой доставили кирпич — красный или силикатный, плотный или пустотелый, стены можно выкладывать из любого, не спрашивая ни цвета, ни веса. А если на участке попадался штабелек, уложенный криво, с выпадающими кирпичами, Вася, разгневанный, уносился искать виновников плохой работы, чтоб устроить «баню». Семен же останавливался и поправлял штабелек.

Семен согласился с Васей, что Миша поступает нехорошо.

— Он не со зла. Просто, он такой…

— «Такой», по-твоему, стало быть, плохой? — уточнил Вася. — И я об этом: действий его, вернее, бездействия, терпеть нельзя…

— «Такой» — значит, осторожный, — пояснил Семен. — Он и в армии без приказа вперед не лез. Зато когда отдают распоряжение, тут уж Миша — да!

Вася добился от Семена обещания, что он попеняет Мише при встрече. Когда Вася убрался к себе, к Семену подошла Надя.

— О чем кричали?

— Да мы и голоса не повышали.

— Прямо — не повышали! Вася орал, как с глухонемым, на всей площадке было слышно. Так все же, о чем?

— О Вале, конечно.

Наде мерещилось, что парни всюду говорят о Вале плохо. Хоть она сама ругательски ругала ее за необдуманный поступок, она готова была накинуться на каждого, кто скажет о ней дурное слово. Семен успокоил ее — говорили о Мише, прав он или неправ, что отказался вмешаться в лечение.

Крутая Надя с того часу, как услышала о ссоре Васи с Мишей, возненавидела Мишу со всей страстью, на которую была способна.

— А кто разрешит этому мерзавцу лезть во врачебные предписания? Пусть только появится Мишка в палате, когда я там, вытолкаю в шею, и будь здоров!

— И я так считаю. Комсомольская организация не должна встревать ни в лечение, ни в отношения между Валей и Дмитрием. Всего на себя не возьмешь!

Наде не понравилась уклончивость Семена. Когда ей что не нравилось, она тут же энергично давала отпор. Она презрительно прищурилась.

— Храбрецы! Всего на себя не возьмешь! Вы хоть частицу возьмите — большего от вас и не ждут. Никто не просит, чтоб вы лезли к Вале с советами, а дураку Митьке надо было растолковать, что к чему.

— С Митей можно было поговорить, — примирительно сказал Семен.

Надя продолжала, накаляясь от негодования:

— Что до меня, то я из этой истории извлекла урок: верить вам нельзя! Ни один не поймает меня на ласковое слово, дудки!

— Не зарекайся. Придет твое время, обязательно поймают.

— Вот как — обязательно? Уж не ты ли собрался меня ловить?

— Может, и я… Тоже зарекаться не буду.

Надя потеряла терпение.

— Что-то ты так разболтался, что о работе забыл, а это, между прочим, запрещается. И вообще — ты выбрал плохое время для любовных объяснений!

Семен пригладил остывающий раствор, вдавил в него кирпич и бросил кельму. Улыбаясь своей всегдашней широкой улыбкой, он неторопливо осмотрел небо и землю. Земля лежала серая и безжизненная, небо, плотное, как матрац, осело на горы. Еще никогда не были так глухи и низки тучи, так окаменело тих пронзенный морозом воздух. Надя с вызовом глядела на Семена, на меху ее шапки, на платке и воротнике нарос густой иней. Она разрумянилась, пар, вырываясь клубами изо рта, медленно рассеивался над ее головой. «Клубимся паром, как гейзеры!» — весело подумал Семен.

— Ну, что же, — сказал он, снова беря кельму, — время, конечно, не для горячих чувств — зима! Птицы вьют гнезда по весне. Подожду с объяснениями до весны!

6

Еще одни сутки ушли, потом другие — их заполнила все та же отчаянная борьба с болезнью, балансирование на грани между жизнью и смертью продолжалось. Бывали минуты, целые часы, когда казалось, что больная валится по ту сторону грани, уже не только сестра и подруги, но и Ольга Федоровна с Гречкиным не отходили от ее постели, с тревогой ожидая агонии — нет, падение задерживалось, Валя раскрывала глаза, медленно возвращалась обратно. Сумеречное состояние овладевало ею все чаще, было все продолжительней. Валя бредила. Гречкин хмурился и качал головой, он уже не говорил, что каждый протянутый день — это успех и главное — задержать развитие болезни. Болезнь была задержана, ей не удалось в считанные часы задушить Валю, зато тем непреодолимей она ломала ее непрерывным натиском. То, чего опасался Гречкин и против чего он заранее принимал меры, все-таки случилось — на четвертый день почки отказали. Валя опухала. Организм ее стал подобен крепости, со всех сторон обложенной вражеским войском, ринувшимся на последний штурм — в стенах зияют провалы, битва кипит на улицах, дороги наружу перерезаны.

И Гречкин, и Ольга Федоровна, и сестра, и Дмитрий, и Светлана, и Надя с Верой и Леной, дежурившие посменно у постели Вали, понимали, что если Валя еще не умерла, то лишь потому, что не дала себе умереть. Теперь единственным, что еще сохраняло ей жизнь, была ее собственная исступленная борьба с болезнью. Истерзанная, обессиленная, мечущаяся в бреду и горячке, она, как временами казалось, приходила в сознание лишь для того, чтобы потребовать пищи и принять процедуры — инъекцию антибиотиков, новую порцию раствора и кислорода в тело — и сейчас же впадала после этого в прежнее сумеречное состояние. Светлана сидела у ее кровати, вслушивалась в дыхание Вали, та лежала без сна и без памяти, с раскрытыми бессмысленными глазами. Время подходило к назначенному часу, Светлана знала, что скоро Валя вздрогнет, в глазах ее появится мысль, она повернет с усилием голову, с усилием прошепчет:

— Светочка… Дай…

И если болезнь сама по себе была страшна и страшны были вызываемые ею страдания и угадываемый неизбежный конец, то еще страшнее казались эти почти автоматические попытки Вали преодолеть собственное бессилие, ее безжалостность к собственным страданиям. Валя всегда была добра и уступчива, сейчас, надломленная и задыхающаяся, она была твердой и беспощадной. Ее рвало, она распухала, почти поминутно теряла сознание — она заставляла себя выйти из обморока, снова шептала: