Звезды над Занзибаром - Николь Фосселер

37

Красное море. Июнь 1867 года

Новое имя. Новая жизнь.

Молодая женщина, появившаяся на свет почти двадцать три года назад как принцесса Занзибара Салима бинт-Саид, на острове и даже за его пределами известная как Биби Салме, при крещении получившая имя Эмили, в замужестве госпожа Рюте, сейчас стояла у поручней парохода. Одна.

Солнце горело в неподвижном небе, словно угрожая расплавить не только металл, но даже и дерево на всем судне. И огромные паруса, отбрасывавшие тень на палубу, тоже никак не защищали от невыносимо жгучего зноя; да и тень была совсем бледной, кроме того, было очень душно, несмотря на попутный ветер. Казалось, что из жары вырубили расплавленный сероватый блок, весьма ощутимо давящий на человека и затруднявший дыхание; а если даже вовсе не двигаться, то все равно пот струился по всему телу. Поэтому пассажиры проводили все полуденные часы в нижнем салоне, через открытые окна и люки которого их, по крайней мере, обдувал легкий ветерок.

Даже Эмили Рюте, выросшая в жарком влажном климате Занзибара, чувствовала себя неуютно. И все же она выходила из салона и поднималась на палубу — еще и потому, что ей было нехорошо не только от душной атмосферы салона.

Разбиваясь о киль парохода, волны вспенивали воду моря — несмотря на название, в нем не было ни капельки красного — наоборот, оно было подобно самому роскошному бархату, отливающему то голубым, то бирюзовым. При виде картины, открывшейся перед ней, Салима забыла о своих чувствах, нахлынувших на нее в салоне, и с радостным удивлением рассматривала африканское побережье, проплывающее перед ней: песчаные или скалистые берега в ржаво-красных, серо-охряных или же в теплых серых тонах. Тот же континент, который она видела из бендиле Бейт Иль-Мтони или рассматривала в подзорную трубу из окна своего дома в Бубубу, — казалось, что с каждой милей, которую одолевал пароход, перед Эмили открывается новый мир, который ей никогда не суждено было бы увидеть, если бы она оставалась Салимой. Однако Салимы больше не существовало, а перед Эмили Рюте теперь был открыт весь мир.

— Вот ты где. — Она оглянулась, услышав голос Генриха, и одного его вида было достаточно, чтобы улыбка засветилась на ее лице. — Тебе не слишком жарко здесь, наверху? — Он нежно поцеловал ее в лоб.

Эмили слегка пожала плечами.

— Путешествие не идет тебе на пользу, так? — осторожно переспросил Генрих. — Ты бледна — и ты так мало ешь. Тебе не нравится здешняя еда?

Надо было бы прямо сейчас рассказать Генриху, как неприятно ей сидеть в салоне за одним столом с незнакомыми женщинами и тем более — с незнакомыми мужчинами — да еще и обедать вместе с ними. И то, что во время еды пили — а на Занзибаре принято было пить после еды, — это она еще могла отнести на различие обычаев и понять; но гораздо тяжелее ей было привыкнуть к разговорам, начатым ранее и продолжаемым во время обеда, их никогда не прекращали. Эта непрерывная многоголосая болтовня, которая стала постоянным шумовым фоном, мешала ей, привыкшей с детства к тишине за едой. Позже, в Адене она привыкла к меццо-сопрано Тересы и басу Бонавентуры. Несмотря на то, что в доме этой четы она пользовалась ножом и вилкой, несмотря на то, что Тереса много раз ее заверяла, что никто ничего не заметит, — ведь в домах и дворцах султана столовые приборы украшали обеденный стол только тогда, когда на трапезы приглашали европейцев, — Эмили все же побаивалась, что неловкое обхождение с ножом и вилкой даст основания окружающим счесть ее не вполне цивилизованной.

Однако гораздо тяжелее было для Эмили, что предлагалось на завтрак, обед и ужин. Хотя у всех блюд и были приятный запах и вкус, но как она могла быть уверена, что мясо и жир, в котором тушились овощи, не было свининой? Хотя как новообращенную христианку это не должно было бы ее заботить, но тем не менее только при одной мысли об этом в ней поднималось отвращение. Сможет ли Генрих понять, как отвратительны ей даже мысли об этом? Ведь ему, выросшему в этой вере, неведомо различие между чистыми и нечистыми блюдами? Стыдно Эмили было и потому, что она выглядит чересчур разборчивой в еде, выбирая то, над чем можно не задумываться: яйца, печенье, фрукты и чай, и еще потому, что она не может поведать обо всем этом Генриху — своему мужу, которого любит, за которым последовала в его страну, отцу своего ребенка.

— У меня нет аппетита, — коротко ответила она; это была ее постоянная отговорка на случай, если кто-то вдруг поинтересуется, почему она так мало и избирательно ест.

— Что-то еще гнетет тебя.

— Мне нужно взглянуть на малыша, — уклонилась от прямого ответа Эмили, пытаясь таким образом избежать настойчивых вопросов Генриха.

— С ним все хорошо, — ответил он и придержал ее за локоть. — С Тересой и миссис Эванс ему как нельзя лучше.

Хотя у Тересы не было своих детей, зато множество племянников и племянниц, некоторых из них она воспитывала «собственноручно» и потому имела большой опыт в том, что касалось детей. Тереса положительно была без ума от малыша Генриха, которого полюбила с самого первого кряхтящего вздоха — как родного внука. Так же ей и ее мужу полюбились Эмили и Генрих, словно собственные дети, и потому они решили сопровождать их в переезде во Францию, где у испанской четы был дом. А миссис Эванс, английская приятельница Масиасов, должна была на первых порах заменить Эмили горничную, компаньонку и няню малыша Генриха.

— В самом деле, — подтвердил Генрих, встретив недоверчивый взгляд жены. — Когда я отправился на твои поиски, он как раз лежал голышом на простыне, болтал ножками и смеялся от удовольствия.

Уголки рта Эмили дрогнули, когда она представила себе такую картину. Эта тень улыбки тут же отразилась, как в зеркале, на лице Генриха, затем он посерьезнел.

— Я хочу напомнить тебе об обещании, которое ты дала мадам Кольбер.

Ее темные глаза избегали его взгляда, она напряженно прикусила нижнюю губу. Поскольку в каютах стоял невыносимо горячий и спертый воздух, то вот уже несколько ночей салон преображался во временный лагерь: его устилали матрасами, и все пассажиры первого класса спали там — мужчины, женщины и дети. Господа в ночных рубашках и длинных кальсонах; дамы в длинных, по щиколотку, сорочках и в нижних юбках. В Эмили все бунтовало против того, чтобы на людях показываться в таких тонких одеждах, что она краснела при виде своих спутников в столь бесстыдном облачении. Казалось, никто об этом и не думал, — только она, Эмили, не знала, куда девать глаза от смущения.

— Мне очень жаль, если ты думаешь, что я предал тебя, потому что попросил совета у мадам Кольбер.