Преторианец - Томас Гиффорд

Сейчас Худ был сверхъестественно красив. В превосходно сидящем смокинге с черным галстуком, покрытый ровным загаром, какой дает теннис, рыбалка и верховая езда в Булонском лесу. Почему-то, глядя на эту картину, Годвин невольно улыбнулся: Макс Худ неподражаем, но и у него в конце концов есть проблемы. Спускаясь по лестнице, чтобы подойти к Худу, он ощутил в себе чувства, которые можно было назвать только братскими, — конечно, это звучало так, будто он разнюнился, да он и в самом деле разнюнился, но ничего не мог с собой поделать, и черт его возьми, если знал, отчего.

Худ представлял собой загадку: он был таким тихим, таким молчаливым, но при том он привлекал к себе, лишал сил, превращал тебя в участника тайной, загадочной игры, которую вел. Он оказывал на Годвина такое действие, что Годвин стал добиваться его одобрения ради самого одобрения. Ему хотелось быть достойным дружбы Худа. Ему хотелось сравняться с этим человеком. Эта цель представлялась недостижимой, и все же Худ, кажется, считал Годвина своим другом. Годвин этого не заслужил: это была незаслуженная милость. А ему хотелось ее заслужить, хотелось стать достойным в глазах Макса. Но как?

Они завели разговор, выпили шампанского и говорили свободнее, чем когда-либо прежде. Когда же они разошлись, Годвин не сумел сразу выкинуть его из головы и непроизвольно провожал взглядом. Почти весь вечер Макс провел в одиночестве, наблюдал за праздником со стороны или играл с кошками в саду, и лицо его оставалось непроницаемой маской. Что-то тревожило мысли этого человека.

Однажды он краем глаза заметил, как Худ приблизился к Присцилле и втянул ее в обычный обмен любезностями, несомненно, поздравляя с удачным праздником. Она внимательно слушала. Он улыбался как всегда сдержанно, а потом пригласил ее на танец, и она кивнула. Они двигались очень медленно, более или менее соблюдая ритм, и, кажется, больше молчали. Он упрямо смотрел ей через плечо, не меняя выражения лица, но держал ее твердо — не слишком близко — как-никак, она еще хрупкая девочка, не женщина — и когда танец закончился, она застенчиво улыбнулась ему, а он поблагодарил ее легким поклоном и, словно освободившись от чар, она отвела взгляд и снова обратила все внимание к гостям.

Годвин слушал, как Свейн с Болдерстоном обсуждают сравнительные достоинства бейсбола и крикета, когда почувствовал, как кто-то тронул его за локоть. Присцилла за руку отвела его в сторону. Время шло к полуночи, но веселье только разгоралось. Ее глаза сияли. Годвин видел в них отражение огоньков свечей. Она была счастлива, все еще волновалась и нервничала, но это было радостное волнение. Она справилась. Лучшей вечеринки и пожелать невозможно.

— Не слишком ужасно? Скажите честно, Роджер.

Она смотрела на него круглыми глазами.

— Это сенсация, мисс Дьюбриттен, и вам это известно.

— Правда мило?

Она смущенно втянула голову в плечи и восторженно огляделась вокруг, став вдруг просто маленькой девочкой, допоздна засидевшейся с гостями.

— Всем хорошо, и мне самой ужасно весело. Я так рада за отца… он даже позволил мне выпить бокал шампанского.

— Сцилла…

— Спасибо, что вы сегодня называете меня Сциллой.

Огромные глаза заблестели.

— Сцилла, я должен сказать вам кое-что прямо сейчас… нет, выслушайте. Вы такая, такая… вы красивая. Вы… не похожи ни на кого, кого я знаю. Честно говоря, я малость столбенею от вашего вида…

Он задохнулся и сообразил, что ничего толком не сказал.

— Очень мило с вашей стороны так говорить. Немножко кружит голову, но очень мило. Но если я так… прилично выгляжу… почему вы не хотите со мной танцевать?

— Ну, я не слишком хорошо танцую…

— А я просто ужасно, совсем не умею. Давайте притворимся, Роджер. Потанцуйте со мной.

Она вывела его в сад, под китайские фонарики, и они потанцевали немного на пыльных плитках у шелестящего фонтана, где так часто читали днем. Хатч исполнял один из самых модных номеров сезона, ласково мурлыча слова:

Убийство в лунном свете,Неразрешимая тайна.Амур нас признает виновнымиВ предумышленной любви…

— Макс Худ в вас просто влюблен.

— Я знаю.

— Знаете?

— Ну, девушки такие вещи угадывают.

— И часто это с вами случается?

— Конечно, нет, Роджер. Мне всего четырнадцать, глупенький. Но, я думаю, это уж так устроено.

— Как устроено?

— Так, что во всех девушках это есть от рождения.

— Он мне говорил… может быть, не стоило бы вам говорить…

Он сам не знал, зачем вздумал рассказывать ей. Чтобы предостеречь? Но и в этом он не был уверен. Может быть, он боялся, что она причинит Максу боль. А может быть, за него говорило шампанское.

— Я понимаю. Он очень застенчивый. Он мало имел дело с женщинами. Вы знакомы с его женой?

— С женой?! С какой женой? Вы сказали — с женой? У Худа — жена?

— Она больна, насколько я понимаю. В санатории в Швейцарии.

— Туберкулез?

— Надежды, как я слышала, почти нет.

— Да… очень жаль. Но Макс к вам так относится…

— Тут нет ничего такого, Роджер. У вас такой встревоженный вид!

— Он вам в отцы годится.

— Но он же мне не отец! И при чем тут возраст? Не очень-то вы романтичны, по моему мнению. Ему еще сорока нет… — она уже дразнила его.

— Меня не его возраст тревожит, Сцилла.

— Ну, тогда…

— Ваш возраст.

— Ох, Роджер, не надо волноваться. Со мной все в порядке. К тому же Макс Худ — безупречный джентльмен. Ему можно доверять.

И она стала напевать, опустив голову ему на грудь:

Убийство в лунном свете,Неразрешимая тайна…

Примерно часом позже, около часу ночи, Макс Худ вышел из сада на заднем дворе с очень обеспокоенным лицом. Углы его губ и глаз были напряжены, лицо влажно от испарины. Заметив Годвина, он смущенно пригладил волосы ладонью и вытер лоб. Усилием воли вернул лицу обычный вид и выдал свою безупречную заученную улыбку. Снова человек-загадка.

— Слушай, старик, ты не видел нашу хозяйку? Присси? Мне пришло в голову, что уже поздновато, вот я и решил ее разыскать, поблагодарить за чудесный вечер… нигде не нашел. А где только не искал. Словом, старик… — он покачал головой и облизнул губы, — ее нигде нет.

— Ну, где-то она должна же быть. Ты на кухне смотрел?

— Не додумался.

— Наверное, там. Посмотрим.

Годвин шел за ним по коридору к кухне, а сам думал только об одном: у Худа жена! Самая мысль казалась невероятной… У Макса Худа жена, больная жена, жена в туберкулезном санатории в Швейцарии, и она умирает… Да уж, никогда не знаешь… И почему он никогда о ней не говорил? И какого черта он влюбляется в Присциллу, если у него есть жена, умирающая там или нет? Годвину подумалось, что стоило бы обсудить это с Клайдом, Клайд лучше понимает, как у них тут принято в этой части света. Может, Клайд что-нибудь объяснит.

Они не нашли Сциллу ни в кухне, ни в спальне наверху, ни в винном погребе. Тони играл в бильярд и пил бренди с Сэмом Болдерстоном. Он вполне резонно предположил, что она пошла попудрить нос. Или шампанское ударило ей в голову, и она прилегла вздремнуть где-нибудь в уголке, куда они не догадались заглянуть.

Годвин поднялся вслед за Худом на третий этаж, потом, по узкой полутемной лесенке — на четвертый.

— Погоди минутку, — сказал Годвин и, задыхаясь, прислонился к стене. Над ними была одна темнота. — Здесь ее не может быть. Жара, хоть индейку запекай.

Жгучий пот вдруг пролился ему в уголки глаз. Смятая рубашка прилипла к спине. Он схватил Макса за руку. Под пальцами чувствовалось железо.

В темноте он не видел лица Худа, но ему почудилось, что он что-то слышит. Годвин напряг слух:

— Что такое, Макс?

Макс Худ всхлипывал: глухой, влажный, придушенный звук. В темноте прозвучал его шепот.

— Я сделал дурную вещь, Роджер. Чертовски грубо поступил. Понимаешь, не знаю, что делать. Ты меня понимаешь, старина?

— Не очень-то понимаю.

Ему хотелось сбежать из этой душной темноты. Здесь пахло камфарой и сухими цветами, и мышами, как дома на чердаке — запах жаркого лета.

— Уйдем отсюда, Макс, мне нечем дышать.

Годвин начал спускаться по узким низким ступеням.

Клещи сомкнулись у него на плече.

— Черт, Макс, я ни черта не вижу!

— В том-то и дело, старик, — продолжал шептать в тишине Макс.

Очень издалека слышался рояль.

— О чем ты, Макс? Что стряслось? В чем дело?

— В темноте. Я свалял дурака. Не хочу говорить об этом при свете.

Макс сдавленно хихикнул.

— Я не трус, можешь поверить на слово. Если что надо сделать, я это делаю. Никогда не уклонялся от долга. Но тут… это… я сделал ужасную вещь… Надо бы извиниться… Штука в том, что не знаю, как… Чертов дурак, не сдержался… Черт! — Он закашлялся. — Теперь страшно жалею, что тебя втянул. Ты уж меня прости, старик… Чувствую себя дурак дураком. Видал людей, которые не способны принять выговор по службе, понимаешь ли. Теперь и сам себя так чувствую.