Книга о Боге - Кодзиро Сэридзава

— Что ж, твоей университетской зарплаты не хватало даже на транспортные расходы, — легкомысленно ответила она. — Писать — прекрасная работа, если за нее платят такие деньги.

Через несколько дней она сказала:

— Знаешь, твой отец из Адзабу вроде бы сказал моему, что ты вовремя ушел из университета. Дескать, если бы ты продолжал преподавать, то при твоем характере наверняка подхватил бы эту «красную заразу», которая нагоняет на всех такой страх. Мне кажется, отец немного успокоился.

Услышав это, я в тот же день захотел увидеться с отцом и тут же позвонил ему, чтобы узнать, когда он свободен. Отец был дома, но к телефону не подошел, в конце концов подошла матушка и со смехом сказала:

— Отец говорит, что ты заболел туберкулезом души и он не желает тебя видеть. Отказывает тебе от дома. Но он так любит тебя, что наверняка не выдержит и месяца и сам тебе позвонит. Если ты проявишь твердость и сделаешь вид, что рассердился, он сам станет просить у тебя прощения. Думаю, тебе лучше выдержать характер. Посмотрим, кто быстрее сдастся.

Я решил послушаться матушки и стал ждать, пока отец сам позвонит. Но прошла неделя, прошел месяц, а он все не звонил. Моя повесть пользовалась успехом, отклики были самые положительные, мне предложили удлинить ее, насколько я захочу; обрадовавшись, я позвонил отцу, мне очень хотелось поделиться с ним своей радостью, но он не подошел к телефону. Я написал ему, но он не ответил. Я знал, что жена несколько раз ходила в Адзабу, но она ничего не рассказывала мне об отце. Поняв, что мне и в самом деле отказали от дома, я покорился и, стараясь трудиться как можно усерднее, чтобы оправдать себя в глазах отца, стал смиренно ждать, когда он наконец смягчится и простит меня.

И вот через девять лет отец вдруг звонит мне и весьма дружеским тоном спрашивает, не могу ли я прийти в студию на третьем этаже здания Кайё неподалеку от Гиндзы. У меня слезы навернулись на глаза и подкосились ноги: значит, он простил меня, наконец-то простил через столько лет! Вскочив, я тут же бросаюсь к зданию Кайё…

Эпизод четвертый. За эти долгие девять лет я на своей шкуре испытал, что значит быть писателем в Японии, к ним относятся с презрением, считают бездельниками, людьми «вне закона». Тесть и другие родственники не хотели иметь со мной дела, и это огорчало жену и тещу. Да еще в том году Япония, поддавшись чванливым военным и политикам, начала агрессию против Китая, ввела войска в Маньчжурию. Но я не буду здесь этого касаться…

Итак, я бросаюсь в Кайё. Это четырехэтажный бетонный доходный дом, построенный в 1914 году предшественником отца. Он не пострадал во время Большого землетрясения в Канто, и в том году, когда я вернулся в Японию, отец устроил в одной из комнат третьего этажа контору, которую стал называть студией. Влетев в эту студию, я останавливаюсь как вкопанный. Первое, что бросается мне в глаза, — моя собственная большая фотография в рамке, которая висит на стене прекрасно обставленной просторной комнаты.

— Садись сюда, — говорит отец, поднимаясь мне навстречу. Сев на диванчик, он указывает мне на место справа от себя.

Я был так взволнован, увидев его, сильно поседевшего за эти годы, что лишился дара речи. Меня спасло то, что я сидел сбоку и мог не смотреть ему в глаза.

— Знаешь, у меня есть блудный сын. Наверное, ты о нем не слышал. Он решил против моей воли стать писателем, совсем обнищал, подрабатывал сторожем в чужих домах… Ну я подумал, что, наверное, его и оттуда скоро выгонят и он захочет вернуться. А поскольку в мой дом в Адзабу он ни ногой, я подготовил эту комнату и стал ждать здесь возвращения блудного сына. Отцы ведь все такие глупцы… Все эти долгие годы пять дней в неделю я приходил сюда часа на два, думал о своем блудном сыне и молился невидимой силе… Ну а потом понял, что этот блудный сын так никогда и не вернется, и решил позвать тебя… Спасибо, что пришел! Гиндза рядом, если будешь в этих краях, заглядывай, порадуешь меня вместо моего блудного сына. После того как он заявил, что будет писателем, я тоже поднатужился и стал изучать хайку под руководством Кёси-сэнсэя[40]… Примерно раз в неделю показываю ему с десяток трехстиший и выслушиваю его замечания. Хайку писать и то тяжкий труд, слишком уж глубокий смысл в них должен быть заключен, теперь я наконец понял, как нелегко приходится моему негодяю…

Я догадался, что отец прочел мой перевод рассказа Андре Жида «Возвращение блудного сына», который я сделал для полного собрания сочинений писателя. В книжном шкафу, стоящем в углу студии, рядом с роскошным изданием полного собрания «Приключений Шерлока Холмса» Конан Дойля, которое он бережно хранил, — он говорил, что, когда в юности работал в Лондоне, это был его любимый писатель, — стояли мои книги. Не обращая внимания на то, что отец продолжает говорить, я, словно зачарованный, подошел к шкафу: на нижних полках лежали старые журналы, в которых публиковались когда-то мои романы с продолжением…

— Выдвинь-ка вон тот ящик. Там подшивки вырезок со статьями о твоих произведениях и со всякими сплетнями, которые писали о тебе в газетах и журналах… Думал порадовать своего блудного сына, поднять его дух, когда он вернется… Да, все отцы — такие дураки.

Я стою перед отцом, низко опустив голову.

— Простите меня, — говорю я.

— Тебе не за что просить прощения, — тут же отвечает он и, улыбаясь, кладет руку мне на плечо, потом, притянув к себе, продолжает: — Вот и на этот раз тебе удалось вернуться живым и невредимым… Мне все казалось, будто ты снова в высокогорном санатории. Я перечитывал твои старые письма, полученные из Отвиля, и был полон решимости ждать долго, ведь туберкулез души — болезнь, от которой быстро не излечиваются… Я понял, что тебя склонил к литературе Великий Бог Жака. Когда туберкулез поразил твои легкие, я молился, чтобы Бог поддержал тебя. А теперь, вдруг подумав: «Да какого черта!» — решил ради тебя заняться собственным совершенствованием… «Раз Бог Жака действительно Великий Бог, — думал я, — он сжалится надо мной и поможет тебе…» Да, много времени мне потребовалось… Знаешь, в июле прошлого года я прочел твою книгу «Записки Любви и Смерти» и подумал, что ты сможешь стать писателем ничем не хуже Конан Дойля, хотя вы, конечно, совсем разные… Ну, разумеется, меня мучили сомнения, но потом я дважды прочел твой новый, только что законченный роман «Возвращение к жизни» и укрепился в своем мнении. Я поверил, что и на этот раз ты вернешься живым и невредимым, и сразу же позвонил тебе. Когда я услышал твой радостный голос: «Отец, я сейчас приеду», у меня возникло ощущение, что ты действительно исцелился от туберкулеза души.

Он обнимает меня за плечи и тихо говорит:

— Как насчет того, чтобы пойти куда-нибудь и вдвоем отметить твое полное выздоровление?

В ту первую ночь в бедном номере лондонского отеля я лежал между Куботой-сэнсэем и Икэдзимой и, несмотря на крайнюю усталость, не мог уснуть, все думал и думал о своем покойном отце.

Мое полное выздоровление мы отметили на втором этаже ресторана «Фугэцудо», это было в июне 1940 года. А в ноябре следующего года он по приглашению одного из самых близких своих друзей-однокашников, бывшего посла Японии в Австралии, на три месяца отправился в туристическую поездку по Европе на английском теплоходе. Мы отговаривали его, но он, заявив, что, если начнется мировая война, в Европу попасть будет уже невозможно, смело отправился в путь. И незадолго до возвращения в Японию поехал один в Швейцарию и погиб там в автомобильной катастрофе…

До его отъезда в Европу я часто встречался с ним в студии здания Кайё, мы вместе обедали. Много и с удовольствием беседовали, словно инстинктивно предвидя близость вечной разлуки. Меня всегда потрясала сила отцовской любви, его великодушие, и в ту ночь, в Лондоне, у меня в ушах почему-то неотвязно звучали слова отца, которые он сказал мне во время одной из таких встреч.

— Я атеист, но Бог Жака — эта великая космическая сила — помог нам обоим, показав, что Он истинно существует. Я просто не знаю, как Его благодарить. Хорошо бы при случае спросить об этом у Жака.

— Мы договорились встретиться четверть века спустя, осталось ждать еще двенадцать лет. Да Бог и не рассчитывает на нашу благодарность.

— Твой тесть рассказывал мне, как ты ему заявил однажды, что, когда Япония станет высокоразвитой страной, такой же, как западные, писателей будут все уважать, и он, тесть, сможет тобой гордиться… Он просто кипел от негодования!

— Я иногда пытаюсь высказывать свои сокровенные мысли, облекая их в подобие шутки, но тесть шуток не понимает.

— Я ему ответил тогда, что уже и сейчас тобой горжусь.

Однажды я спросил отца, чем бы я мог порадовать его, мне хотелось хоть как-то отблагодарить за все, что он для меня сделал.