Книга о Боге - Кодзиро Сэридзава

— Ты что-то забывчив стал. Мы столько об этом говорили, а ты уже и не помнишь. Сразу забываешь, если что не по тебе, нехорошо, — улыбаясь, сказала она и объяснила, что, когда я работал над «Улыбкой Бога», Бог-Родитель велел мне написать еще две книги, она сразу же передала мне Его желание и я якобы согласился.

Я прекрасно помнил, что во время работы госпожа Родительница часто навещала меня, подбадривала, делала свои замечания, сообщала о намерениях Бога-Родителя, а иногда Бог-Родитель обращался ко мне лично. Но что я пообещал написать еще два произведения… Работа над «Улыбкой Бога» отнимала у меня много душевных сил, возможно, в моей памяти просто не зафиксировались разговоры, непосредственно с ней не связанные? «Что ж, потом прослушаю кассету и уточню», — подумал я.

Однако госпожа Родительница с жаром продолжала говорить о любви Бога-Родителя к людям, возлюбленным чадам своим, о том, что ради их счастья Он не жалеет усилий, но слишком многое огорчает Его. Человеческие знания достигли высокого уровня развития, и никаких материальных затруднений люди не испытывают, души их огрубели от алчности и гордыни, они стали хуже животных, поэтому на земле не прекращаются распри, более того, один неверный шаг — и человечество окажется на краю гибели. И как же печалуется из-за этого Бог-Родитель! Он принял решение произвести Великую Уборку Мира, но, понимая, что она неизбежно обернется бедствиями для многих людей, денно и нощно размышляет о том, как по возможности эти бедствия сократить, как помочь возлюбленным чадам своим…

Обстоятельно рассказав о родительских чувствах Бога, госпожа Родительница удалилась.

Я тут же решил проверить, действительно ли я дал Богу-Родителю обещание написать две новые книги. Достал записи своих бесед с госпожой Родительницей и стал их слушать, распределив по датам. Но на прослушивание одной кассеты уходило более тридцати минут, поэтому я осилил только несколько и пришел в отчаяние. Поняв, что без дочери мне не справиться, я решил дождаться ее, а тут мне пришла в голову мысль, что, перед тем как приступать к работе над второй книгой, следовало бы написать Морису письмо по поводу Жака, и я поспешил к письменному столу. Но увы… Я утратил навык писать по-французски, и мысли никак не складывались в слова. В результате вышло что-то позорно нескладное…

Как я обрадовался, узнав, что ты уже в добром здравии. Это прекрасно! Поскольку ты теперь здоров, я решил, что должен написать тебе длинное письмо.

Пять лет тому назад, весной, ты приглашал нас с женой в гости. Я тогда плохо себя чувствовал и путешествие во Францию было мне не по силам, поэтому я решил, что будет лучше, если, наоборот, ты, как более здоровый, навестишь нас в Токио. Мы обсудили это с женой, и я написал тебе письмо, в котором спрашивал, когда тебе удобно приехать. Ты ответил, что следующей весной. А вскоре после этого у моей жены обнаружили рак языка. Ее сразу же положили в больницу и провели курс лечения, в результате через три месяца она смогла вернуться домой… Другие органы затронуты не были, чувствовала она себя хорошо, и мы радовались, что весной увидимся с вами. Но тут от тебя пришла новогодняя открытка, в которой ты сообщал о своих планах на следующий год и писал, что от поездки весной в Токио вынужден отказаться. Жена очень расстроилась. А ранней весной она подхватила простуду и, возможно из-за нее, однажды прямо во время обеда скончалась. Ей было семьдесят девять.

Ни тебе, ни Жану я не сообщил о смерти жены. Мне хотелось думать, что она жива. Все это время я не писал тебе потому, что и сам готовился к смерти, собираясь как можно быстрее последовать за женой, ведь я тоже очень стар, у меня не осталось больше ни душевных, ни физических сил. Надеюсь, ты простишь меня.

Но прошлой осенью я был чудесным образом спасен, меня спас Бог Жака, та могучая сила, приводящая в движение Великую Природу, тот самый Бог, которому мы четверо молились тогда в Отвиле перед Скалой Чудес. И ты представляешь; я совершенно выздоровел, написал об этом Боге большую книгу, которая называется «Улыбка Бога», и книга эта должна выйти в июле! Можешь ты в это поверить? В девяносто лет я смог написать большую книгу! Хоть ты и не читаешь по-японски, я обязательно тебе ее подарю, надеюсь, что и ты порадуешься за меня.

Неужели о Жаке до сих пор ничего не известно?

Ведь у Жака только мать француженка, а отец — голландец, так что он мог бы считаться голландцем, но, по его словам, однажды, когда он был еще ребенком, какой-то французский ученый, которого его родители пригласили на ужин, заявил за столом, что только французы и японцы — богоизбранные нации. Это произвело на него такое впечатление, что он упросил родителей записать его французом. По его словам, он никогда не говорил об этом вам с Жаном. Шарман — фамилия его матери. Фамилии его отца я по глупости не спросил, поэтому его настоящего имени не знаю.

В каком-то из своих писем Жан писал: «Непостижимо, что мы не можем найти человека, который был самым достойным кандидатом на Нобелевскую премию». Это навело меня на мысль поискать среди лауреатов Нобелевской премии по естественным наукам, и я попросил прислать мне данные на всех Жаков. Получив список и просмотрев его, я не нашел в нем никого, о ком, даже не зная фамилии, можно было бы с уверенностью сказать, что это наш Жак.

Тут я вспомнил, что, рассказывая мне о своем решении принять французское подданство, он добавил, что, скорее всего, лет через пять об этом пожалеет. Потому что шла Первая мировая война и через пять лет его могли призвать во французскую армию и отправить на фронт, а он противник всяких войн и убежденный пацифист.

Поэтому легко представить, что во время Второй мировой войны он, не желая быть призванным в армию, решил снова стать голландцем или, если осуществить это не удалось, эмигрировал в Америку или в Советский Союз, чтобы там заниматься наукой ради будущего цивилизации. Но никаких возможностей проверить это у меня, к сожалению, нет.

Не могу себе простить, что не посетил Пуатье ни летом 1959 года, когда после конгресса во Франкфурте провел во Франции три месяца каникул с учившимися там дочерьми, ни в 1962 году, когда, возвращаясь из Советского Союза, куда ездил по приглашению Союза писателей, задержался на два месяца в Париже. Правда, я потерял твой адрес, но ведь если бы я поехал в Пуатье и попытался тебя найти, мне удалось бы это без всякого труда, ведь ты был президентом Торгово-промышленной палаты!

Когда в 1959 году я так и не сумел найти Жака, у меня опустились руки, я решил, что, скорее всего, и с тобой встретиться не удастся. Кстати, мне вспомнился один эпизод, связанный с тем временем, когда я пытался установить голландскую фамилию Жака… Однажды вечером, рассказывая мне о гибели своего отца, он сказал, что на его похоронах был тот самый ученый, который в дни его детства произнес за ужином столь поразившую его фразу. Он спросил у матери, как его имя, и та ему сказала, что это Андре Берсоль — однокашник его отца по Высшему педагогическому институту. Кажется, он был академиком, но ничего особенного как ученый собой не представлял. Так, во всяком случае, говорил мне Жак.

Этот Андре Берсоль любил японцев, и мы с женой, за те два года, что жили в Париже, однажды снимали комнату в доме, который, можно сказать, принадлежал его семье. Он много рассказывал мне о литературе, о Бальзаке к примеру, хотя это никак не было связано с его специальностью. И вот, решив, что уж он-то может рассказать мне об отце Жака, я набрался смелости и отправился на улицу Буало, дом 48. Милый трехэтажный особняк совсем не изменился с тех пор, как мы там жили, и я уже обрадовался было, но, как оказалось, преждевременно: дом принадлежал другим людям, на мой звонок вышла приветливая дама, которая сказала, что не знает не только нового адреса профессора Берсоля и его жены Бонгран, но и вообще ничего о них сообщить не может.

Я совсем приуныл, но тут вспомнил о переплетной мастерской, услугами которой пользовались когда-то и профессор и я, и направился туда. Там тоже было все как и прежде, только хозяин превратился в сгорбленного, белого как лунь старика. Меня он узнал и обрадовался мне: «А, мсье японец, — приветствовал он меня, — рад видеть вас в добром здравии». И тут же заговорил о прошлом. От него я узнал, что профессор Берсоль, до войны известный своими германофильскими настроениями, после войны впал в немилость и вскоре скончался. Таким образом все нити, ведущие к Жаку, оказались оборванными.

Я был бы счастлив, если бы сведения, мною здесь изложенные, хоть как-то помогли вам с Жаном в поисках Жака.

Если бы он нашелся, я, если, конечно, состояние моего здоровья не ухудшится, тут же отправлюсь во Францию, чтобы встретиться с вами. Я хочу рассказать вам о том, что та могучая сила Великой Природы, которой мы молились в нашем храме у Скалы Чудес, тот единственный Бог, о котором говорил нам Жак, вовсе не является чем-то умозрительным, как тогда нам казалось, нет, он в самом деле существует и делает все, чтобы своей любовью спасти человечество. И еще о том, как, начиная с прошлой осени, этот Великий Бог стал периодически являться мне через одно из Своих вместилищ. Он поведал мне о Своих намерениях, о подстерегающей человечество опасности и поощрил меня к написанию книги, объяснив, что и она является одним из звеньев осуществления Его замысла.