Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого - Валентин Булгаков

В Ясной Поляне, куда Булыгин частенько наведывался, его принимали дружески, как единомышленника, Лев Николаевич, и любезно, как помещика – дворянина и «бывшего пажа», Софья Андреевна. Михаил Васильевич, впрочем, был настолько милым, воспитанным, доброжелательным, умственно живым и интересным человеком, что его, конечно, дружески и любезно приняли бы и во всяком другом кругу, как в самом аристократическом, так равно и в самом демократическом. Да оно так и бывало постоянно, по связи М. В. Булыгина с разными слоями общества. Кстати, он занимался добровольной юридической помощью крестьянам и потому часто посещал Тулу, где выступал защитником в суде и обивал пороги разных канцелярий.

Хозяйство Михаил Васильевич вел не только личными силами, но и с помощью нескольких рабочих, так что полного отречения от своего прошлого и стопроцентного осуществления «толстовского» идеала личного труда мы у него не видим. Зато старших сыновей своих Сережу и Ваню (в 1910 году одному из них было приблизительно 20 с половиной, другому 19 лет) он воспитал, как настоящих людей труда. Хозяйские сыновья участвовали во всех работах по имению и, в сущности, по своему положению почти во всем равнялись обыкновенным рабочим. Старший из сыновей, Сергей, личность сама по себе в высокой степени примечательная, даже и питался не за отцовским столом, а в «людской», с рабочими и кухаркой. Отца огорчало это отъединение сына, и он часто говаривал, что не из классовых предрассудков обедает отдельно от рабочих, а только для того, чтобы иметь возможность побыть за обедом в более интимном, родственном и дружеском, кругу. Но, что и говорить, готовили для «людской» иначе, чем для хозяина!

Другой сын, кроткий, мягкий и тихий голубоглазый блондин Ваня (он был лицом в мать), точно желая до известной степени смягчить излишнюю принципиальную строгость старшего брата, обедал с отцом. Вполне при отце оставались и двое младших сыновей, тогда еще совсем не определившихся.

Михаил Васильевич был вдовец. Супруга его скончалась за два или за три года до того, как я с Булыгиным познакомился. Она вполне сочувствовала взглядам мужа и, между прочим, зная заранее, что оба старшие ее сына, достигши призывного возраста, наверное, откажутся, в согласии со своими убеждениями, от военной службы, написала и посвятила им большое, трогательное и проникнутое искренним чувством стихотворение «Голос матери». В стихотворении этом она выражала и всю свою глубокую материнскую боль за те страдания, которые после отказа придется перенести ее сыновьям, и полное понимание их поступка и сочувствие ему. Стихотворение это часто читалось вслух в доме Булыгиных и неизменно трогало снова и снова как хозяев, так и гостей.

Как ни симпатичен был старик Булыгин, многочисленных гостей и в особенности «толстовцев» привлекали в дом не столько он сам, сколько именно его сыновья и, в частности, самый старший из них, 20-летний Сережа.

Сережу Булыгина я в молодости считал гениальным человеком. Меня поражали его глубокий ум, знание жизни и людей, тонкое понимание искусства и особенно способность к отвлеченному мышлению. Самые сложные и тонкие метафизические и нравственные проблемы легко укладывались в его голове, служа ему исходными точками для самостоятельной работы мысли. Сережа не воспринимал рабски ни одной точки зрения, в его уме все подвергалось независимой переработке. В свои неполные 21 год Сережа умственно прочно стоял на ногах. Он отваживался полемизировать с самим Л. Н. Толстым – по вопросу о понятии Бога, например (Сережа верил в живого, личного Бога), – и Лев Николаевич принимал этот спор и вел его с Сережей, как равный с равным. В общем, взгляды С. Булыгина были, конечно, очень близки ко взглядам Л. Н. Толстого.

Всякая беседа с С. Булыгиным имела особую привлекательность для стремившейся к нему молодежи, потому что с серьезностью и содержательностью ее связывалось также личное обаяние юного философа. Наружностью Сережа был красавец в полном смысле: средний рост, сухое и сильное сложение, черные, цвета воронова крыла, кудрявые волосы на голове, немного смуглое, румяное лицо правильных, благородных очертаний и прекрасные, большие, выразительные, блестящие черные глаза – таковы были главные его черты. Удивительные внутренние мягкость, благородство и серьезность юноши придавали его лицу редко-приятное, привлекательное выражение. Милая улыбка то и дело появлялась на его губах… Добавьте к этому: грубые, мозолистые рабочие руки, мягкий, приятный голос, простую русскую рубашку, грубые штаны и лапти на ногах, или даже совсем босые, запыленные ноги, а также некоторую сутуловатость и свойственную земледельцу медлительность и размеренность всех движений – и образ Сережи Булыгина будет перед вами.

– Сколько есть людей, рассуждающих о Боге, о необходимости единения с Богом и жизни в Боге! Но обычно рассуждения эти и остаются только рассуждениями. А когда видишь Сережу Булыгина, то тотчас убеждаешься, что этот человек действительно живет в Боге!..

Это – отзыв музыканта, Толи Александрова, о Сереже после первой с ним встречи.

А вот какое впечатление производила красота Сережи на представителя «света»:

– Такого бы в гвардию!

Это – пожелание мужа Татьяны Львовны, М. С. Сухотина. Человеку умному, но при этом и консервативному, камергеру и предводителю дворянства, милейшему Михаилу Сергеевичу представлялось, видно, что высшего применения, чем служба в гвардии, для красивых молодых людей и быть не может!.. Тем более должно было ему казаться нелепым, когда красивые молодые люди, как Сережа, жили в деревне, небрежно и даже бедно одевались, пахали, косили, помогали мужикам то как техники, то как ветеринары (Сережа знаком был с обеими этими специальностями), рассуждали о Боге, встречались с другими такими же молодыми людьми обоих полов и – «больше ничего не делали»! Сам Сережа, однако, держался на этот счет другого мнения.

Знакомство с Сережей Булыгиным и, главное, живой пример его жизни больше всего содействовали моему внутреннему проникновению духовными идеалами и волей к посильному осуществлению их в практической жизни. Сереже, между прочим, обязан я был также своим знакомством с мыслями Эпиктета, которыми он сам в ту пору особенно увлекался, и эти классически ясные, светлые и возвышенные мысли, обогащая ум, самым благотворным образом влияли и на мою внутреннюю жизнь.

Иногда я мысленно сравнивал между собой двух наших «праведников»: Сережу Попова и Сережу Булыгина. В их судьбе и личностях было, конечно, много общего: оба принадлежали к привилегированному классу, оба вышли из него и взялись за тяжелый, простой труд, оба воодушевлены были истиннохристианским идеалом, познанным через Толстого, оба отличались исключительной высотой и чистотой душевного строя. И, однако же, оба вовсе не были на одно лицо. Разница между ними, как это мне представилось тогда же, состояла в том, что один, Сережа Булыгин, живя самоотверженной жизнью, исполнял требования своей души, а другой, Сережа Попов – требования своей веры. Булыгин, казалось, должен был вести упорную, скрытую борьбу с собой, с низшей стороной своего «я», чтобы достигнуть тех духовных результатов, каких он достигал, – Попову его высокий полет достался как будто без всяких особенных усилий с его стороны, не то от свойств его природы, не то от рассудка, но – как бы механическим образом.

Сереже Булыгину свойственно было заинтересоваться или увлечься, хотя бы на время, чем-нибудь лежащим вне чисто-духовной, религиозной и моральной сферы (например, музыкой, техникой или просто красотой осеннего пейзажа), – Сережа Попов мог говорить своим ровным, тихим голосом только о душе и о Боге.

В движениях и поступках Сережи Булыгина было больше разнообразия, – движения и поступки Сережи Попова были вполне однообразны.

Сережа Булыгин мог ошибиться, согрешить, – Сережа Попов – нет.

Сережа Булыгин стремился к самоотречению и ушел очень далеко по этому пути, – Сережа Попов, казалось, достиг полного самоотречения, и ему уже некуда было больше стремиться.

Около Сережи Булыгина все дышало прекрасной, светлой, чистой жизнью, – около Сережи Попова все напоминало о том, как суетна и тщетна всякая жизнь и как хорошо быть каждую минуту готовым к покорной, безболезненной смерти.

Высота Сережи Булыгина была человеческая, святость Сережи Попова – не от мира сего.

Первого из них все решительно горячо любили и стремились, тянулись к нему, – второго – почитали, удивлялись ему, интересовались разными забавными случаями из его столкновений с урядниками, приставами, исправниками и вообще «власть имущими», но в то же время как-то невольно чуждались и сторонились его, как бы не допуская и не представляя себе возможности интимного общения с ним.

Оба шли к одной и той же цели, в одном и том же направлении, говорили одним и тем же языком, пользовались одними и теми же средствами, а между тем пути их не сливались, но следовали только рядом, параллельно. Такова сила индивидуальности.