Неприкасаемые. Легион. Хранители - Арнур Бокейханович Мамытбеков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он рассматривал их лица, и особенно его поражала идеальная внешность восточной девушки. Афроамериканка было просто огонь, но вот ее спутница… Он, конечно, понимал, что в лице главное – не симметрия, правильность черт, размер глаз или носа. Главное – это некая энергия, отражение души человека, его огня и талантов. И он видел множество красивых, но пустых лиц. Без искорки в глазах, без какой-то изюминки, или смысла. Отражения культуры и духовности человека, которые сразу бросаются в глаза. Но тут была совсем другая ситуация. Тут все было на месте. У него создавалось впечатление, что это две жрицы какого-то тайного культа, ордена, просвещённые и посвящённые в секретные знания особы. Которые, к удивлению публики, еще могли совершать, вернее, являть к ее удивлению чудеса. Типа фокусов с предсказанием погоды, или оживлением усопших. Но только это было сделано на сакральном уровне, на уровне священного танца, под которую, наконец, нашли правильную музыку. Так же гениально уловив ее в воздухе. Вернее, в высших слоях. Словно они намекнули, приоткрыли завесу тайны, древнего ритуала, который пробуждает в человеке и желания, и страсть, и стремление жить и творить. Вдохновение – это слово было, по его мнению, правильным. И откровение. И любовь. Он вдруг подумал, что эта восточная красавица напоминает ему особу смешанных кровей, прелестную метиску, и он все не мог оторваться от ее глаз. Их разрез не был откровенно восточным, тут был тонкий намек на это. А сами глаза то искрились, то в них появлялась какая-то жесткость и стальной оттенок. Будто она видела многое, столь многое, что не уместится в рамки одной человеческой жизни. И, как понимал он, ей приходилось познать на себе, что такое боль. Которую она причиняла и другим. Но это были не глаза светской и гламурной стервы, это были глаза, которым знакомо чувство победы. Настоящей победы. Без помощи уловок, дамских штучек и прочей манипуляции. Уверенные, говорящие о силе и характере их обладательницы. Глаза хамелеоны – кажутся то серыми, то голубыми. “Ханская дочь из сказки”, – подумал он, делая ее образ уютным и почти родным, понятным для себя.
Он бы и дальше любовался ее фото и видео, но планшет у него отобрали, сказав, что на его выдачу еще не было официального разрешения сверху. Пообещали ускорить процесс, увидев немую мольбу в его глазах, и посочувствовали, при этом сообщив, что пока ничем помочь не могут. Тогда он выпросил у караульных несколько листов бумаги, и карандаши, которые они где-то все же достали, намекнув, что бутылку виски было бы гораздо легче найти на территории комплекса. Но его не мучала жажда, его мучало зарождающееся чувство. И он, вспоминая свои юношеский, и довольно непродолжительный опыт рисования, набрасывал ее лицо на бумагу, понимая, что главное – ее суть, душа этой женщины, ускользает от него. Его что-то подводило, то ли слабая техника, то ли сбитые пальцы, но он продолжал свои попытки, и легче было бы убить его, чем отобрать у него эти нехитрые предметы для рисования. Которые вдруг стали для него самыми ценными, в его странной и одинокой жизни. Проводимую за решеткой. Живя лишь этим – повторением ее образа. И когда он возвращался с очередной тренировки, он опять оживлял в памяти ее глаза. Плавные линии изящной головы, тонкой шеи… Как-то он взял в руки домбру, и представил ее героиней сказки, которая ждет его, плененного воина, домой, и только с победой, только если он освободится сам, явив миру свою истинную силу, то получалось уже лучше. Точнее.
И только когда он вспомнил, что у казахов были и женщины воительницы, настоящие джигиты, он ощутил чувство, что он что-то нащупал, какой-то стержень, на которой держалась ее богатая и многогранная личность, ее характер и многочисленные таланты. Он выделил один рисунок, который был, может внешне и не самым похожим, но, на его взгляд, точно передавал ее саму, ту мысль и энергию, которую она то прятала, то несла людям. И убрав другие наброски, он прикрепил ее портрет к подходящему по размеру куску картона, которым также разжился у охранников, и, смотря на него, понимал с тоской, что в такую девушку он бы влюбился. Или, вернее, уже влюбился. Как в мечту о свободе, как в образ той жизни, которой у него никогда не будет. И не было. А может и просто под воздействием гормонов, своего родного тестостерона, который он так щедро выбрасывал в свою кровь, выполняя по всей науке многочисленные силовые упражнения. Но это все же был не только зов плоти, для него она стала криком души, сказкой, музыкальную тему к которой он подбирал, сидя все так же на полу, под несильным освещением коридорного освещения, поигрывая негромко на своей домбре.
Но сидя перед портретом этой женщины, будто олицетворяющей собой само совершенство и гармонию, он почему-то видел ту, которую он убил в машине с британским флагом на крыше. И она опять шептала ему – вали отсюда к такой-то матери. И он, неожиданно для себя, словно посещенный вспышкой озарения, связал ее слова с тем, что произошло позднее – с тем взрывом, с той сферой, которая вырвалась из машины, и умчалась прямо в небо. И он понял, что она не хотела, чтобы он видел того, что случится позже. Она свое последние силы отдала ему, спроваживая его с места своей смерти. Будто любящая его женщина.
Глава 19.
Смерть и новые горизонты.
– Ну да, я так ему и сказала – вали на хрен отсюда подальше, солдат. Или к такой-то матери. Ты же примерно так говоришь всем, кто приходит к тебе с просьбой о пожертвованиях на какие-то, смешные на твой взгляд, благотворительные цели? – Ангелла пристально посмотрела на Гранж, которая, нисколько не смутившись от такого толстого намека в свой адрес. Она даже зарделась, словно ее прилюдно похвалили за выдающиеся заслуги в деле оказания помощи жертвам домашнего насилия. На самом деле, Ангелла не хотела, чтобы солдата зацепило ударной волной от
