Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы» - Эмиль Золя

Но хотя произошло объяснение, хотя Чечилия разоблачена, в третьем акте все еще царит атмосфера загадочности, и зритель снова сбит с толку. Граф выздоровел, мать хочет поскорее уехать с ним. Но вот происходит новое объяснение с женой: он как-то нелепо держит себя, разглагольствует, проводя различие между человеком вообще, христианином и мужем. В итоге — они расстаются навеки. Обратите внимание, что графиня во время болезни мужа проявляла собачью преданность, рыдала и ползала у его ног, казалось, ее замучила совесть и она нравственно переродилась. И нас не удивляет, когда после отъезда графа она говорит, что решила отравиться. Она делает необходимые приготовления, пишет графу прощальное письмо. И верится, что она действительно покончит с собой. Но Тоффоло начинает ее уговаривать, приводит какой-то пустой довод, и она быстро с ним соглашается; ей становится ясно, что она разыграла всю эту драму только для себя, и она восклицает: «Завтра же буду играть!» Конечно, такую развязку никак не назовешь банальной, я до смерти боялся, что письмо Чечилии было только недостойной уловкой. Что и говорить, развязка вполне логична и правдива: Чечилия должна вернуться на подмостки. Даже комедия самоубийства не отталкивает меня, можно было бы создать очень выразительную сцену. Но, к сожалению, автору не удалось до конца нас убедить, что актриса сама себя «одурачила», — прошу извинить мне это выражение, оно точно передает мою мысль. Следовало создать впечатление, что Чечилия действует вполне искренне, и вместе с тем показать зрителю, что происходит у нее в душе. Без этого образ становится двусмысленным, перелом слишком резок, и поворот событий можно назвать парадоксальным. Естественно, на премьере многие зрители испытывали недоумение и чувство неудовлетворенности.

И в самом деле, меня неприятно поразила тирада Чечилии, произнесенная после отъезда мужа. С минуту она стоит, обхватив голову руками, затем вдруг начинает говорить об Отелло, о Шекспире, о тайнах человеческого сердца. В такой момент это показалось мне весьма неправдоподобным. Но тут же я понял: г-н Александр Дюма хотел подчеркнуть, что графиня не страдает из-за разлуки с мужем, но лишь воображает эти страдания. Однако это дано весьма неубедительно. Необходимо было бы построить сцену по-другому. Мы слышим лишь одни рассуждения, но не видим действия. Развязка была бы гораздо сильней и значительней, если бы она естественно вытекала из происходящих на сцене событий. Третий акт вызывает лишь скуку и недоумение.

А теперь перейдем к выводам. Мне ясно, что г-н Александр Дюма хотел изобразить женщину определенного склада: это артистка, целиком принадлежащая публике; она испорчена средой, все на свете для нее игра — любовь, счастье, честность, даже смерть, и она остается все той же бродяжкой с большой дороги. Эта особа опозорила порядочного человека, чья вина лишь в том, что он принял ее всерьез, — в этом сущность трагизма. Чечилия всегда искренне обманывает себя, разыгрывая какую-то роль, и это, на мой взгляд, поднимает ее над житейской грязью. Несомненно, она талантливая актриса. И тем хуже для безумца, который хочет сделать из нее добропорядочную женщину. Я готов принять такой образ, но нахожу, что он не удался г-ну Александру Дюма: слабо обрисованный вначале, он так и остался незаконченным; только во втором акте на эту фигуру падает яркий свет, но, едва выступив из мрака, она вновь уходит в тень. Г-н Александр Дюма, который слывет великим мастером, не сумел выявить возможности, заложенные в этом образе.

Где же его хваленая наблюдательность? Всякий раз он обобщает, пытаясь создать тип. И тут же выдвигает какой-нибудь тезис. Он аргументирует, он поучает. Для него Чечилия не просто образ женщины определенного темперамента, но тип артистки, и он хочет нам внушить, что все артистки таковы. Это невольно вызывает улыбку. Мы знаем, что ныне артистки отличаются глубокой порядочностью. Разумеется, с утверждением автора многие не согласятся. Кое-кто возмутится, и не без оснований. Но ведь у г-на Александра Дюма нет желания чернить актрис, — все дело в том, что он смотрит на общество с очень странной точки зрения и видит все как бы в кривом зеркале; порой он правдиво подметит какую-нибудь черточку, но тут же начинает все искажать, непомерно преувеличивая.

Скажу свое мнение о языке г-на Александра Дюма. У него пристрастие к бесконечным репликам, длинным, как академические речи; они до крайности утомительны. Диалогу недостает естественности, простоты, лишь изредка встречаются живые, разговорные обороты. А какую досаду вызывают словечки, которые автор вкладывает в уста персонажей! Обилие острот говорит не в пользу Александра Дюма. Разве Корнель или Мольер гонялись за остротами? Нет, великие мастера были выше этого. И заметьте, почти все остроты в «Графине Романи» напоминают холостой выстрел. Только две-три фразы будут подхвачены бульварными листками. Далее, разве не смешно, выводя на сцену русского, заставлять его то и дело говорить «стало быть»! Для русских это вовсе не характерно. Невольно вспомнишь фельетонистов дурного пошиба, которые навязывают испанцам восклицание «caramba», а итальянцам словечко «povero».

Итак, надо признать, что г-н Александр Дюма плодовитый, талантливый драматург, но как художник он обладает огромными недостатками, в результате у него нередко получаются слабые пьесы, хотя он умеет остро ставить тему. Он все время во власти навязчивых идей и задыхается в облаках ладана, которым ему кадят восторженные почитатели. Несомненно, его переоценивают. Своей славой он прежде всего обязан умению сочетать правду и парадокс; поэтому каждая его пьеса становится полем ожесточенных сражений.

За полгода до премьеры в Одеоне у «Данишевых» уже была своя история. Рассказывали, что какой-то неизвестный сочинитель передал г-ну Дюма драму; ее сюжет поразил нашего драматурга своей оригинальностью. Но кое-что там могло оскорбить французскую публику, и г-н Дюма указал автору, в каком направлении следует переделать пьесу, а затем взялся продвинуть ее на сцену. Эта история, о которой столько писали в газетах, вызвала к «Данишевым» необыкновенный интерес, предвещавший громкий успех. Пьеса уже заранее получила известность. Всем было любопытно узнать, что было привнесено в драму г-ном Дюма. Надо сказать, что автор «Полусвета» любит выступать в роли покровителя дебютантов. Он приветствует и патронирует все пьесы, созданные по его схеме, то есть те, в которых затронута проблема взаимоотношений мужчины и женщины. Это объясняется отчасти свойственной ему любезностью, отчасти стремлением к популярности. Г-н Дюма с необычайной энергией пропагандирует и произведения. Все еще помнят, какой шум поднялся из-за его анонимного соавторства с г-ном Эмилем Жирарденом в пьесе «Терзания женщины». Он переделал эту драму на свой лад, причем проявил столь мало уважения к первоначальному тексту, что г-н Эмиль Жирарден не узнал своего детища и решительно отказался подписать пьесу, даже после того, как она с успехом была сыграна на сцене. Драма «Терзания женщины» до сих пор идет во Французском театре за подписью г-н X. Поэтому понятен интерес, проявленный к премьере «Данишевых». За спиной неизвестного литератора можно было разглядеть г-на Дюма. Публику привлекает все таинственное.