Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы» - Эмиль Золя

Какая же нужна самоуверенность, чтобы поставить этих злополучных «Данишевых» после огромного успеха, какой имел во Франции великий романист Иван Тургенев! Все произведения этого писателя переведены, их жадно читают. Благодаря ему мы узнаем подлинную Россию, знакомимся с общественной жизнью, нравами и даже постигаем душу страны. Слово «душа» здесь вполне уместно, ибо этот строгий реалист, подробно описывающий предметы внешнего мира, умеет передать дыхание и краски самой жизни, — в этом его обаяние. Лично я, читая произведения Тургенева, всякий раз чувствую неповторимый аромат русской культуры и национальной самобытности, словно крепкий пленительный запах цветка, растущего только в этой стране; ты видишь цветок в первый раз, но впечатление от него не изглаживается. Так ткани, привезенные с Востока, навеки сохраняют чуть слышный аромат розового масла. В произведениях Тургенева отражена вся русская жизнь, перед нами русское общество, степи России, деревни и города, крестьяне, купцы и помещики. Повторяю, прочитав «Записки охотника», «Рудина», «Дворянское гнездо», можно только пожать плечами, до того нелепо изобразил г-н Дюма Россию для широкого круга парижан. Это не произведение художника и даже не добросовестная копия, а какая-то грубая мазня.

Увидав на сцене «Данишевых», я решил перечесть «Постоялый двор» Ивана Тургенева. Сюжеты этих произведений имеют нечто общее. В повести русского писателя тоже речь идет о семейной жизни крепостного; жена не любит Акима, вдобавок его постигает беда, и он ищет утешения в религиозном фанатизме. Но образ тургеневского Акима дан на диво убедительно и правдиво. Занимаясь извозом, он сколотил небольшую сумму, построил постоялый двор, который стал приносить доход; но, на беду, Акиму полюбилась Дуняша, горничная его госпожи Лизаветы Прохоровны. Жена изменила ему с Наумом, приказчиком проезжего купца, обокрала мужа и отдала деньги своему любовнику, а тот купил на них у помещицы Акимов двор. Акима кругом обобрали, Наум все отнял у него — жену, кубышку, дом. Но Аким не поднял руку на Дуняшу. Он решился было поджечь постоялый двор, но был пойман новым хозяином, дал ему зарок не мстить, и тот отпустил его. Аким становится странником и до самой смерти бродит по святым местам Руси. А теперь сравним Осипа с Акимом, марионетку, фразера и плаксу с живым человеком, каждый поступок, каждое слово которого дышат величавой правдой. Простая речь Акима исполнена силы, его устами говорит как бы сама жизнь. Его встреча с женой перед уходом из дому полна трагизма, хотя мы не слышим громких фраз. Он оцепенел от горя, он прощает несчастную, говорит, что все люди грешны, во всем обвиняет себя и считает разлуку естественной и необходимой. Он уже давно во власти религиозного фанатизма, его душа переродилась, и развязка не застает нас врасплох, она является следствием глубоких переживаний. Чувствуется, что этот крестьянин бессознательно устремляется к богу, чтобы воспарить душой над всеми напастями и обидами.

Но как доказать г-ну Дюма превосходство этой короткой повести над его громоздкими драматургическими хитросплетениями? У него отсутствует чувство правды, чувство жизни. Он считает, что писатель должен втискивать живую действительность в установленные им тесные рамки, не опасаясь ее искалечить. Когда герой слишком велик, он переламывает ему кости, но все-таки водворяет на место. Потому-то у него и получаются чудовища. При такой установке он не отличает французов от русских, парижскую гостиную изображает так же, как петербургскую. Необъятный мир для него лишь коробка с марионетками, откуда он вынимает по ходу действия то европейца, то негра, то краснокожего. Он искренне верит, что в России крепостной может жениться на девушке против ее воли и вернуть ее потом нетронутой своему господину. Россия — это лишь обстановка, в которой не без успеха разыгрывается его грубо сляпанная пьеса. Но ему нет дела до души этой страны, она для него не существует.

Меня сочтут, быть может, чересчур строгим критиком, но ведь можно сделать весьма простой опыт: поставить «Данишевых» в Санкт-Петербурге. Я убежден, и не без оснований, что эта пьеса немыслима в России, она вызовет там гомерический хохот. Не случайно г-н Корвин-Круковский, русский соавтор г-на Дюма, не пытается стяжать лавры у своих соотечественников. Что его удерживает? Или он понимает, что там его ждет провал, что Россия, изображенная в его пьесе, годится только для заграницы? Если пьесу поставят в Санкт-Петербурге и она будет иметь там успех, — я готов отказаться от своих резких высказываний.

Я снова встречаюсь с г-ном Дюма, на этот раз как с автором «Иностранки». Теперь я имею дело с ним одним, и мне хорошо знакома изображенная им общественная среда. У меня, так сказать, развязаны руки.

Господин Дюма занимает в нашей драматургии особое место, но он этим обязан не только своему выдающемуся дарованию. Он имеет громкий успех, и его самым незначительным словам придают огромную важность. Если он отважится на рискованное сравнение, как, например, в «Полусвете», — уподобить гулящих женщин дешевым персикам, то этот образ получает широкое распространение, хотя он надуман и банален. Г-н Дюма, как видно, родился под счастливой звездой. Широкий резонанс его произведений отчасти объясняется их драматической формой, — ведь у нас всегда поднимают шум вокруг театра. Но этого объяснения недостаточно, ибо другие драматурги, ничуть не менее сильные, не вызывают такой бури восторгов. Итак, причину успеха следует искать в характере дарования г-на Дюма. Прежде всего он не художник, язык у него посредственный, и это по вкусу публике. Далее, его называют дерзким, потому что порой он проявляет цинизм, — ничто так не прельщает наших буржуа, как мнимые дерзания, да еще сдобренные нравоучениями. Вот в чем секрет успеха г-на Дюма: он умеет приятно пощекотать зрителя, он всегда с ним на равной ноге. Заметьте, мы, французы, имеем склонность к парадоксам. Когда он защищает какой-нибудь тезис, даже несогласные с ним зрители смакуют его защитительную речь. Не будучи философом, ограничиваясь проблемой взаимоотношений между полами, увлекаясь нелепыми теориями, никогда не добираясь до правды, обладая бесцветным стилем, стяжав репутацию театрального деятеля, то есть опытного драматурга, знающего толк в своем ремесле, г-н Дюма неизбежно должен был стать идолом нашей парижской публики, которая обрела в его лице крупного писателя со вполне доступными ей взглядами.

Какое поднимается волнение, когда возвещают о новой пьесе этого божка! Любопытство возбуждено до крайности. Газеты начинают кампанию, пьеса еще не окончена, а они уже дают о ней кое-какие сведения. Например, об «Иностранке» было известно, что г-н Дюма писал ее прошлым летом в своем шале на берегу моря близ Дьеппа. Сообщалось, что он пишет акт за актом. А когда пьеса была окончена, рассказывали о том, как автор привез ее в Париж, как он отправился к г-ну Перрену, директору Французского театра, и с каким энтузиазмом все актеры ее приняли. Когда автор читал свою пьесу в литературном комитете театра, казалось, священнодействовал некий верховный жрец. Одна из газет, воспевая его триумф, сообщала, что объятые восторгом актеры и актрисы чуть ли не пали к ногам г-на Дюма. Репетиции сопровождались восхищенным и почтительным шепотом. Казалось, все ожидали, что в вечер первого представления сама матушка-Земля замрет на месте, захваченная спектаклем.