Осенний свет - Джон Гарднер

Но Эд стоял твердо, привалился к перилам, губы поджал, дышит часто, брови свел. И вдруг выпалил:

– Я не просто на поденку тебя приглашаю, Льюис. Хочу, чтобы ты у меня был человеком номер один.

Он сунул руку в нагрудный карман, вынул сигару, начал уже сдирать целлофановую обертку, но потом, видно вспомнив что-то неприятное, только покачал головой и так и оставил сигару в целлофане.

– Предложение заманчивое, не спорю, – сказал Льюис. – Только какой из меня фермер. Я в городе вырос. – Он улыбнулся.

– Кой черт, да я бы тебе объяснил, что надо делать, Льюис. Ты еще молодой. И вот что еще я тебе скажу: в молочном хозяйстве самый ценный человек – это чтоб был мастер на все руки: электрик, плотник, каменщик, водопроводчик, ветеринар, счетовод.

Льюис покачал головой.

– Меня коровы кусают, мистер Томас.

– Глупости, – фыркнул Эд Томас. – Коровы не кусаются. Боднуть она может, копытом заехать, а чтобы укусить, такого, сколько живу на свете, никогда не видел.

– А меня вот кусали. И именно коровы. Стоит мне подойти, и она меня обязательно укусит.

– Ну так я научу тебя, как с ними обращаться. Ты ее ударь промеж ноздрей.

Льюис покачал головой.

– Я ценю ваше предложение, мистер Томас. Да только все равно, спасибо, нет, сэр. А что же сын ваш?

– Не потянет, – деловито ответил Эд. – Чолли ферму на дух не выносит. И мальцы его то же самое. Хотя они, когда приедут к деду в гости, глядишь, и помогут кое в чем, особенно Девитт. Ну, а мой-то, Чолли, он и в гости приедет, а все равно не поможет, если правду тебе сказать. У него же хорошая служба в Бостоне, охота ему была штиблеты марать. – Он засмеялся. – Чолли какую работу любит? Газончик подстричь, цыплят на угольях для гостей изжарить. А ты, Льюис, ты же вермонтец. Ты бы небось помер от такой жизни.

– Оно, может, и так, – согласился Льюис. – Но все равно, я – как Чолли. Тоже не фермер.

– Ты же еще не пробовал.

Льюис вдруг оскалился, как те тыквенные рожи, что вырезают ребята. Эд Томас в эту минуту был как две капли похож на того типа, который продал ему старый «шевроле».

– Я и цианистого калия еще не пробовал.

Валлиец рассмеялся. Видно, понял, что Льюис не просто так отнекивается. Он оторвался от перил.

– Ладно, ты, однако, подумай еще. – Сделал два шага по ступеням, держась левой рукой за стойку. В двери ванной и Саллиной комнаты вдруг звучно ударил порыв сквозняка – буря на дворе разыгрывалась все больше с каждой минутой, – и Эд остановился, будто это дребезжание дверей было обращено к нему лично, задрал голову и сказал Льюису: – По правде сказать, ты мне уж очень бы нужен, Льюис. Надо мне кончать с этой фермой, иначе мне каюк. – Лицо его было серьезно, румянец гуще обычного. Он ткнул себя в грудь сигарой в целлофановой обертке. – Моторчик барахлит. Доктор Фелпс тебе скажет. – Улыбнулся рассеянно, тряхнул головой. – Полдня проработаю – и, понимаешь, чтоб ему, приходится идти домой ложиться. Словом, так: работа по хозяйству – мешки ворочать, канавы вычищать, – все это мне больше не под силу. Доктор меня спрашивает: «У вас боли в груди, Эд?» – «Нет, сэр, – говорю, – просто неприятное ощущение». – «И насколько же неприятное»? – «Ну, – я говорю, – болью я бы это не назвал». А док Фелпс посмотрел на меня и говорит: «Люди по-разному понимают, что такое боль, Эд». – «Как я понимаю боль, док, это когда тебя прямо с кресла подбрасывает». – «Ну так я назову ваше неприятное ощущение болью, Эд. И вот что я вам скажу, – говорит, – придет зима, и вы тогда это ваше кресло сможете вовсе выбросить». Так оно в точности и выходит. На дворе еще только октябрь, а проклятущий мотор сидеть мне не дает. Если я не брошу работу на ферме, значит, мне конец, это точно. – И улыбнулся смущенно: вот ведь получается неудобство какое.

Льюис прикусил губу, лицо его напряглось.

– Ну, а работники ваши, Эд?

Тот покачал головой:

– Куда им. Сам знаешь, кого приходится нанимать.

Они не глядели в глаза друг другу.

– Можно ее продать, – сказал Льюис.

Старый валлиец поглядел вниз, под лестницу.

– Угу. Это можно. – И медленно закивал головой.

Льюис тронул его за рукав:

– Мы еще об этом потолкуем, Эд.

Эд Томас вскинул голову, встретился взглядом с этими странными – один голубой, другой карий – глазами, кивнул. И, машинально взмахнув незажженной сигарой, тяжело опираясь на перила, с привычной ухмылкой зашагал вниз.

12

– Совершенства не бывает! – провозгласила Рут Томас. На кухонном столе перед нею ухмылялись две только что вырезанные тыквенные рожи, зубы как пилы, глаза раскосые, пустые, зияют чернотой. Рут свирепо ткнула длинным пальцем в грудь Дикки. Он со смехом попятился поближе к Роджеру. – Вы слышали стихи про опоссума? – спросила она мальчиков. Лицо у нее было веселое, под глазами темные мешки. Мальчики отрицательно мотнули головами, хотя Роджер, ее внук, тысячу раз их слышал.

– Да, да, Рут, – радостно подхватила Эстелл. – Прочитай-ка нам про опоссума!

Рут выпрямилась во весь свой гренадерский рост, заслонив стоявшего у нее за спиной и смущенно улыбающегося Девитта, и, слегка подражая в манере ораторам прошлого века, стала декламировать перед собравшимися:

Однажды Бог, чтобы как-то себя занять,Произвел на свет Опоссума. Это было что-тоВроде ответа: удастся ли создатьТакое, что не лезло бы ни в какие ворота?Когда Бог закончил работу, онПосмотрел и усмехнулся: «Ну и страшон!»

Сам не зная почему, Бог Опоссума любилИ не расставался с ним. А век проходил за веком.Динозавры вымерли, или в птиц превратилИх ход эволюции; уже пахло человеком.Но Опоссум прошел через все невзгоды,Так же как пауки и прочие уроды.

Говорит ему Сын: «Твой Опоссум, Отец, –Злодей. Он цыплят убивает зверски.Времена теперь другие. Пора наконецПокончить с этим анахронизмом мерзким».Бог промолвил: «Справедливость права во все века».И шепнул Опоссуму: «Затаись пока».

Слушатели от души хохотали, как всякий раз, когда декламировала Рут Томас. И как всегда, потребовали от нее еще стихов. Рут Томас была явление в искусстве особое, уже почти исчезнувшее на земле: «деревенский чтец» – так назвал это в своей книге профессор Вильям Лайонс Фелпс, учитель Эстелл Паркс, «эквивалент исполнителю народных песен». Они черпают свой репертуар где придется, наши деревенские чтецы, из календарей, альманахов, реклам, из провинциальных газет и альбомов своих тетушек, а бывает, что и из устаревших школьных учебников или из завалявшегося номера «Сатердей ивнинг пост». Случается, конечно, что деревенский чтец и сам сочинит стишок-другой, но этому обстоятельству его аудитория не придает особого значения, так что он обычно свое творчество не афиширует. Некоторые стихи в репертуаре деревенских чтецов хрестоматийны, их исполняют все, и принадлежат они перу таких известных поэтов, как Юджин Филд или Генри Уодсворт Лонгфелло, к которым, как пишет профессор Фелпс, «литературная публика относится с презрением – и, быть может, напрасно, приходит нам в голову, когда мы слушаем деревенских чтецов».

Рут Томас, во всяком случае по мнению Эстелл, умела декламировать стихи, как мало кто в наше упадочное время. Правда, она любила строить гримасы – выпучит глаза, сложит губы бантиком – и читать на разные голоса от разных персонажей, и в этом сказывалось дурное влияние театральщины, бродвейских постановок. Но все равно, читала она превосходно и сегодня имела почти такой же успех, как и в прежние времена.

«Самое полноценное воздействие оказывает такое искусство, – пишет профессор Фелпс, – которое принимается, как оно есть, а до качества его никому дела нет, – искусство умеренно хорошее, без надрывной претензии на величие, которая только плодит несостоявшиеся шедевры и подрывает достоинство просто хороших произведений, наполняя мир обломками и гулом вавилонского многоязычия». Эти слова Эстелл часто цитировала ученикам и один раз привела даже на школьном педагогическом совете, забыла уже, по какому поводу. Она и теперь, через столько лет, стоило ей услышать чтение Рут, неизменно вспоминала Вильяма Лайонса Фелпса. Вспоминала с готовностью, даже, может быть, нарочно вызывала в памяти его образ. Так было слушать приятнее.

– Прочтите еще, – попросила Вирджиния. – Про кошку и собаку прочтите.

– Ага, хороший стишок, – сказал внук Томасов Девитт и покраснел как маков цвет.

– «Кошка и Собака»! – объявила Рут Томас.

Лейн Уокер подтолкнул локтем своего друга-мексиканца:

– Вы послушайте, послушайте.

– Прислушайтесь внимательно, – одновременно с ним порекомендовал доктор Фелпс. – Превосходная вещь.