Первые воспоминания. Рассказы - Ана Матуте

Хуан хорошо знал эту часть канала, протекающего за лагерем, перед бараком коменданта, и огибающего лачуги. В воде здесь плавали отбросы лагерной кухни, и младший брат Андреса, его настоящий брат, вместе с другими такими же, как он, ребятишками, бегал сюда, ложился ничком на мостик, вылавливал длинной проволокой, загнутой на конце в виде крючка, мокрые корки от дынь, арбузов и лакомился ими.

Эту часть канала Хуан хорошо знал. Но ту, что тянулась дальше, вдоль проволочной ограды лагеря, он не знал. Справа от тропы, внизу журчала вода. Где-то там, сбоку, под корнями, прятался канал, который вызывал у Хуана враждебное чувство. В эту ночь он не входил в их планы.

Спустя некоторое время Гальго ускорил шаг. От его обычной ленивой медлительности не осталось и следа. Он устремился вперед с такой быстротой, что она казалась невероятной, и все дальше и дальше уходил, погружаясь во мрак.

Хуан слышал рядом тяжелое дыхание Андреса и вдруг почувствовал на своем плече его руку.

— Смотри, он уходит от нас… — сказал Андрес.

— Он не уйдет, идем скорее. Он не уйдет от нас.

Нет, он, Хуан, не даст уйти Гальго одному, пока еще стоит на ногах, пока еще ночь. Потому что ночи принадлежат ему. Ночи не такие, как дни, наводненные растленными стариками, жестокими людьми, насмехающимися над доном Анхелито со своих математических высот; заполненные солнцем, птичьими криками, бесконечными переговорами с адвокатом по телефонным проводам, увешанным гирляндами воробьев. День навязывает свою волю, свою ласку и даже свои слезы, которые никогда, никогда не прольются. Он навязывает свою дружбу: «Да, ты можешь дружить с сыном преступника»; «Нет, тебе не следует дружить с сыном арестанта»; «Не смей встречаться вечером у стены гелиотропов с этими оборвышами, этими испорченными мальчишками»; «Иди, иди, куда хочешь, наслаждайся каникулами, только сдай хорошо экзамены»; «Пусть узнает жизнь такой, какая она есть, со всей ее мерзостью, хватит того, что я росла среди вас, вы мне всю душу исковеркали»; «Нечего ему брать дурные примеры, водиться с дурной компанией».

Нет, Гальго не уйдет от них, пока ночь, пока тянутся эти бесконечные ночи, темные и лунные сентябрьские ночи. Где-то там, впереди идет Гальго, он идет очень быстро. Его силуэт растворяется во тьме, они его уже никогда, никогда не увидят. Гальго хочет затеряться среди деревьев, смешаться с ними. В воздухе так и носится его беззвучный смех, немой смех Гальго.

— Скорее, Андрес, скорее!

Это уже стало походить на погоню, деревья толпились, не давая пройти. Казалось, будто собралась банда сообщников, среди которых прятался Гальго. Луна куда-то ушла, она где-то блуждала, кого-то выслеживала, оставляя за собой слабый свет.

То, что происходило, когда-то уже виделось Хуану, было очень знакомо. Даже это тяжелое дыхание Андреса, даже его бессильная злоба.

— Гальго всегда так делает, — сказал Андрес и резко остановился. Он едва держался на ногах, колени у него подгибались. Хуан схватил Андреса за ворот рубашки и затряс. Он не желал слышать этих слов: «Гальго всегда так делает, такой уж он есть».

Хуан почти поволок за собой Андреса; его гнев наполнял Хуана удивительным спокойствием, радостным и отчаянным. И Хуан не остановился, он никогда не остановится, даже если они совсем потеряют из виду Гальго или, прячась, он будет то появляться, то исчезать между стволами. Только не останавливаться, только не останавливаться. Гальго — это блуждающее светило, вечно движущееся в необъятной пустоте, таков уж у него характер, таков он есть.

Но и он, Хуан, тоже не похож на других, он не из тех, кто станет рассказывать, перемалывать услышанные полузабытые воспоминания, стертые временем, потускневшие, как стекла старых зеркал. Нет, он не такой, он не остановится, потому что отмечен ночами.

— Он там спрятался, я дальше не пойду, — сказал Андрес и ничком упал на землю. Каменистая тропа посветлела, вероятно, близился рассвет.

Голос Андреса словно вонзался в землю, словно судорожно цеплялся за нее.

— Я дальше не пойду, все равно он сбежит от нас… Идем домой, Хуан. Пойдем, я его знаю, знаю.

Андрес задыхался, точно был ранен в грудь. Хуан затряс его, но никакая сила не могла сдвинуть с места это хрупкое, упрямое, рахитичное тело. Андрес только мотал головой из стороны в сторону, напоминая изнывающего от жажды пса. Хуану показалось, что Андрес плачет. Он провел рукой по его лицу и, ощутив влагу, словно ошпаренный, бросился бежать меж деревьев.

Хотя слева от него склон утопал в темноте, Хуан чувствовал приближение рассвета по густому туману, поднимавшемуся с земли. Ядовито-сладкие пары проникали в грудь, а листья и трава, пропитанные этим легким предрассветным ядом, тысячами игл вонзались в горло и глаза.

Дважды он сбивался с пути и дважды, петляя, опьяненный дыханием трав, находил тропу по журчанию воды в канале. Лишь бы поймать Гальго до рассвета, лишь бы отыскать его до восхода солнца.

Ибо ночь принадлежала ему, Хуану, ночь принадлежала только ему. День принесет с собой страх, отступление, уныние, потому что он мальчик. Но пока ночь, пока еще длится ночь…

Наконец Гальго появился между двумя стволами, схожими, как два близнеца. Он появился внезапно, будто на землю свалилась отломленная ветка.

— А ну, назад, живо, не то получишь!

В небе еще светили звезды, еще не порозовел ночной мрак, но Хуан вдруг почувствовал похолодевшим сердцем, что этот мрак больше ему не принадлежит. Он сделал шаг вперед, Гальго тоже, но стремительнее, легче, в его руках грозно сверкнул нож.

— Назад, парень, не то…

Гальго цокнул языком о нёбо, как делают, когда хотят отпугнуть назойливого пса. Хуан сделал еще шаг, потом еще… Гальго замер в напряжении. Хуан видел четко очерченный изгиб его согнутой руки, готовой нанести удар, и хорошо знал, что Гальго не отступит, что он способен на все, такой уж у него характер, такой уж он есть.

Но ведь и он, Хуан, тоже не был таким, как Бруско, он не стал бы разыскивать Гальго в барах, плакать и умолять его вернуться; не стал бы, как Андрес, валяться там, на дороге; или, как Маргарита, дрожать перед Гальго; нет, он не такой, как все эти покорные, печальные жертвы солнца и мира. Ему не надо становиться взрослым, он и теперь непоколебим, как небосвод, как вечно сияющее светило. Хуан сделал еще шаг, еще, и когда его тело пронзила сталь, обхватил Гальго руками, чтобы уже никогда не выпустить из своих объятий, ибо сила его в ночи была безмерна. И он не выпустил его: вместе они скатились по песку, по камням к краю канала и упали в воду, которая поволокла их вниз по течению к тому самому месту, где плавали отбросы, арбузные корки, внутренности животных. Он так и не выпустил его, и не было такой силы, которая заставила бы его раскрыть эти объятия, пока на земле властвовала ночь. Этого не могли сделать ни боль, ни распоротый живот.

Потом, когда взойдет солнце, все будет иначе: сольются воедино крики, ужас, размышления, раскаяние, люди будут сновать по берегу, птицы метаться с места на место, старики причитать. С восходом солнца они уже смогут раскрыть эти объятия, вырвать из крепко сжатых кулаков окровавленные пряди волос, покрыть рогожей синее лицо, распухшие губы; с восходом солнца уже можно будет сделать с ним все, будто он и не рождался на свет. Намокшие листки испорченного календаря будут плавать по каналу, дрожа под тяжестью звезд, множества незнакомых звезд.

И возможно, когда-нибудь чужие, жестокие люди поднимут занавес, расставят неправдоподобные декорации и расскажут историю, не имеющую ничего общего с той, которая произошла.

Примечания

1

Ана Мария Матуте. Солдаты плачут ночью. М., «Художественная литература», 1969; ее же: Ловушка. М., «Прогресс», 1974; ее же: Безбилетный пассажир. М., «Детская литература», 1969.

2

«Шах!» (франц.).

3

Тебя, бога, сдавим, тебя, господа, исповедуем… (лат.).

4

К тебе херувимы и серафимы непрестанно взывают: «Свят, свят, свят!» (лат.).

5

Тебя славит белое воинство мучеников… (лат.).

6

…которых ты искупил драгоценной кровью… (лат.).

7

Агуардьенте — виноградная водка.

8

Чуэта — так на Мальорке называли крещеных евреев. Позже стало бранным словом.

9

Альпаргаты — самодельная плетеная обувь.

10

Самбомба — народный музыкальный инструмент, род барабаня.