Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония - Клаус Манн

На следующий день начались репетиции Шестой симфонии.

— Мое новое произведение привело весь оркестр в полное недоумение, — рассказывал Чайковский знакомым в ресторане за завтраком. — Лица у всех музыкантов были удивленные, даже обиженные, особенно в медленной заключительной части. Мне пришлось сократить репетицию, мне было неудобно надоедать господам, — и после короткого молчания он добавил, невидящим взглядом уставившись перед собой, — между прочим, публика эту симфонию точно так же не воспримет… Я точно чувствую, она вызовет недоумение и даже отвращение…

Когда в вечер премьеры, 16 октября 1893 года, Петр Ильич взошел на подмостки дирижерского пульта, лицо его было белым как полотно, а широко раскрытые синие глаза холодно сверкали. Публика почтительно аплодировала: имя Чайковского, благодаря его успеху за рубежом и в провинции, стало и в Санкт-Петербурге пользоваться большим авторитетом. На приветственные аплодисменты Петр Ильич ответил коротким и резким поклоном.

Дирижировал он, по сравнению со своей привычной манерой, как-то неловко. Его неуклюжие и резкие движения напоминали марионетку, которую кто-то беспорядочно дергает за нити. Стеснение, которое ему за многие годы частых выступлений удалось побороть, казалось, снова полностью овладело им, как в тот вечер, когда он впервые дирижировал собственным произведением, «Черевичками».

Во время первой части публика скучала, как, впрочем, и во время второй части, «Allegro con grazia», медленный ритм которой разочаровывал. Торопливый, подгоняющий темп третьей части вызвал в зале некоторое волнение: слушатели ерзали на стульях, обменивались недоумевающими взглядами. Последняя часть, «Adagio lamentoso», произвела на аудиторию то же самое впечатление, что и на оркестр во время первой репетиции. От финала веяло такой скорбью, что он не мог вызвать ни благодарных чувств, ни энтузиазма. От этих жалобных прощальных тонов, как будто доносящихся уже с того света, искушенную в музыке петербургскую публику пробирал озноб и мурашки пробегали по спине.

Петр Ильич с последним звуком симфонии тяжелой походкой покинул подмостки и даже не вышел, чтобы принять сдержанные аплодисменты. Куда более приветливо, чем странную новую симфонию с такой непонятной и даже пугающей концовкой, публика приняла давно себя зарекомендовавший фортепианный концерт си-бемоль в виртуозном исполнении фрейлейн Адели Аус дер Оэ, той самой энергичной дамы, которая в Америке заработала четверть миллиона долларов. Еще пианистка покорила зал «Испанской рапсодией» Листа и очаровала несколькими шедеврами Моцарта. Овации не стихали, и пианистка несколько раз выходила на сцену с цветами в руках, довольная, талантливая, уверенная в себе. В это время Петр Ильич в одиночестве сидел в артистической. Он сидел прямо, явно к чему-то прислушиваясь. Что за голос слышался ему? К чему прислушивался он с таким вниманием и с такой жадностью? Что за зов манил его?

Тихо вошел Владимир и сделал несколько неуверенных шагов навстречу Петру Ильичу. Тот, казалось, его не замечал. Он невидящим взором смотрел мимо него.

— Симфония очень красивая, — застенчиво произнес юноша. — Но почему у нее такой печальный финал? — Он приблизился к композитору и коснулся пальцами его седых волос.

— Потому что она посвящена тебе, — ответил Петр Ильич.

— Почему? — переспросил Боб, обнажая свои красивые зубы в неуверенной улыбке. — Что это значит, Пьер? Почему посвященная мне музыка должна быть печальной?

— Это ничего не значит, — отозвался Чайковский. — Я устал. Пойдем домой.

Двенадцать часов спустя, за первым завтраком в чудесной новой квартире, Модест произнес, наливая чай:

— Эта новая симфония — великое и сложное произведение. Публика ее не поняла. Но она станет самым знаменитым твоим произведением Петр. Ей нужно найти подходящее название. Просто Шестая симфония — этого недостаточно.

Петр Ильич в своем длинном верблюжьем халате, сидя за накрытым с любовью столом, казалось, наслаждался уютом и был в блестящем расположении духа. Он тоже считал, что симфония заслуживает особенного названия. За гренками с вишневым вареньем Петр Ильич, Модест и Владимир подбирали подходящее и звучное название для симфонии № 6.

— Программная симфония, — не переставая жевать, предложил Модест. — Программная симфония — это не такое уж плохое название.

— Но и не такое уж хорошее, — заметил юный Боб.

— Оно прежде всего потому не подходит, — объяснял Петр, посмеиваясь себе под нос, — что программа-то у симфонии есть, но тайная, смысла которой никто никогда не узнает, — и, продолжая посмеиваться, он посмотрел на Владимира.

Названия рассматривались самые разнообразные. Боб предложил назвать симфонию Трагической и тут же покраснел, потому что ему самому это название показалось довольно претенциозным.

Вдруг Модест с такой силой ударил по столу, что зазвенели чайные стаканы. «Symphonie Pathétique!» — воскликнул он. Всем троим сразу стало ясно, что это самое подходящее название.

— Ты из нас всех все-таки самый одаренный! — смеясь, хвалил его Петр Ильич. — Каждый раз, когда Патетическую симфонию будут исполнять в память обо мне, в программе должно быть написано: «Автор названия — дорогой Модест!»

Днем Петр Ильич занимался своими делами: он встречался с управляющим Императорского театра и принимал у себя немецкого музыкального критика. Вечером он в сопровождении Модеста был на очень посредственном любительском спектакле — опере «Маккавеи» Антона Рубинштейна. По дороге домой он долго извинялся перед братом за то, что потащил его с собой.

— Но это был мой долг перед стариком Рубинштейном, — говорил он. — У каждого в жизни есть обязанности.

На следующий вечер он пригласил Модеста и Владимира, обоих братьев Лютке и красавца Буксгевдена в Александрийский театр на «Горячее сердце» Островского. Собравшаяся в ложе Чайковского компания вела себя во время спектакля шумно и вызывающе, особенно братья Лютке, которые в самые сентиментальные моменты заливались хохотом. Юный Боб тоже был в особенно веселом расположении духа и заигрывал со всеми красивыми барышнями в партере, что в свою очередь давало его друзьям повод для смеха и бойких шуток. В антракте Петр Ильич навестил в гримерной исполнителя главной роли, актера Варламова, чтобы сделать ему комплимент относительно его игры.

— Вы превосходны, друг мой! — говорил Петр Ильич. — Вы играете непревзойденно!

В ответ господин Варламов мрачно усмехнулся.

— Странно, как раз сегодня я очень спешу закончить спектакль, — пояснил он, подводя брови черным карандашом. — Я еще хочу принять участие в спиритическом сеансе.

Петра Ильича очень развеселило то обстоятельство, что актер Варламов увлекается спиритизмом. На протяжении всего антракта они оживленно беседовали на тему духов, жизни после смерти, а также смерти как таковой.

— Ну, — в завершении беседы заметил Чайковский, который много и громко смеялся, — будем надеяться, что нам с вами, дорогой Варламов, еще не скоро предстоит встреча с курносой бедой, как я называю матушку смерть, ха-ха-ха!

После спектакля Петр Ильич в сопровождении своей оживленной свиты отправился в ресторан «Лайнер», который находился всего в нескольких шагах от театра. Мужчины в военной форме и вечерних костюмах, смеясь и болтая, склонялись к дамам, чьи обнаженные плечи сверкали в ярком свете ламп. Петр Ильич здоровался со знакомыми, а Модест с молодежью пошли искать свободный столик.

Увядающая, пестро разодетая и сильно накрашенная дама, супруга одного высокопоставленного чиновника, приторно сладким голосом обратилась к Петру Ильичу, обмахиваясь веером из черных страусиных перьев.

— А, вот и маэстро! Разрешите поздравить вас с успехом!

— С каким успехом? — с заметным раздражением спросил Петр Ильич, который не успел снять шубу и которому вдруг стало невыносимо жарко.

— Ну, ну! — пожурила его дама и шутливо погрозила ему пальцем, как будто намекая на что-то предосудительное. — С новой симфонией, само собой разумеется! Очень эффектно, eher maitre![21] Немного грустно и очень громко, но крайне эффектно!

Петр Ильич попробовал улыбнуться, но вместо улыбки у него получилась гримаса. «Как же мне от нее отделаться? — подумал он. — Какая глупая особа, и что это она так громко смеется? А ведь в ее словах есть доля правды. Возможно, великое покаяние получилось слишком эффектным, только публика этого не заметила, а глупая матрона случайно попала в самую точку. Может быть, мне оно не удалось — недостаточно жестко, недостаточно точно, слишком расчетливо, слишком сентиментально — сплошное тщеславие, самообман, пустой звук. О строгий Всевышний, помилуй мою бедную душу. Ближе мне к истине не подобраться, точнее мне ее не выразить…»