Пациентка - Родриго Кортес

Висенте прислушался и энергично кивнул.

— Доктор прав. Другая клиника нам не подходит. Будем сажать в эту. Главное, чтобы публика видела, что она действительно невменяемая, а это сделать нетрудно. Кокаина я дам.

Левадовски шумно глотнул.

— Не надо мне вашего кокаина! Нельзя ей в такой ситуации кокаин!

— А что можно? — заинтересованно посмотрел на него мэр и, видя, что тот снова никак не может решиться выдавить из себя нужное слово, взбеленился: — Ты давай думай быстрее, док! У меня встреча на восемь вечера назначена, а я здесьс вами торчу!

Левадовски обреченно вздохнул.

— Есть у меня средство… Сделаю.

Скотт Левадовски и в самом деле был перед нелегким выбором. Прямо сейчас в изоляторе содержались трое: пожилой фермер, перерубивший топором половину семьи — всех, кто не успел убежать; девчонка, наглотавшаяся «кислоты» и в результате беспрерывно галлюцинирующая уже третий день подряд, и Салли.

С фермером все было понятно, и в отделении для буйных к его приему давно уже приготовились. Девчонку, в принципе, следовало еще подержать в изоляторе, регулярно давая мочегонные препараты, но пройдут ли у нее галлюцинации в течение хотя бы двух-трех дней, Левадовски не знал — ЛСД, который она приняла что-то около полутора тысяч миллиграммов, порой давал о себе знать и через месяц, и через год.

Оставался Салли. Скотту Левадовски было искренне жаль этого простого, хорошего парня. Как показал тщательный медицинский осмотр, у него практически так и не развились яички, что, вероятно, и послужило искажению общей гормональной картины и формированию личности слабой, зависимой от авторитетов и практически неспособной к сколько-нибудь самостоятельному существованию.

Пожалуй, будь у Левадовски выбор, он бы так и оставил Салли где-нибудь при больнице — сначала в качестве пациента, лет на шесть-семь, а затем, к примеру, уборщиком. Но у Левадовски не было выбора; ему необходимо было срочно освобождать одно место — для Нэнси Дженкинс.

«Кстати, и для нее надо препарат приготовить, — вспомнил доктор. — И лучше, если заранее… что-нибудь в пудинг…»

После того как у нее отняли все, Нэнси чувствовала себя, как пустая дубовая бочка, — ни мыслей, ни сожалений, ни надежд. Но затем пришел охранник, поставил на стол небольшую тарелочку с пудингом и улыбнулся.

— Вам надо подкрепиться, миссис Дженкинс. Сегодня приговор, а вам нужно быть сильной.

Нэнси смерила его почти ничего не видящим взглядом и снова опустила глаза в пол.

— Покушайте, прошу вас, — присел на корточки охранник. — И Бергман мне сказал, что вам лучше подкрепиться. Они там с Маргарет что-то придумали.

«Бергман? — шевельнулось в голове. — Что он мог придумать, когда все уже придумано?» — и все-таки взяла ложку.

А потом ее привезли в здание суда, и, странное дело, она действительно словно набралась сил, и впервые за много-много дней она смотрела в будущее с оптимизмом.

— Привет, ребята! — помахала она рукой сгрудившимся возле высокой лестницы суда копам. — Как дела?

— Спасибо, Нэнси, ничего… — ответили двое или трое, но остальные торопливо отвернулись.

— Не переживайте, ребята, — рассмеялась Нэнси, — Бергман что-то придумал, и я скоро выйду!

Копы, особенно те, что стояли позади, начали бурно перешептываться.

Нэнси провели в зал, усадили на стул, но ей все не сиделось. Она вертелась, разглядывала публику, а затем, так, словно видела небо впервые, уставилась в окно.

— Прошу всех встать, — громко произнес пристав.

Нэнси улыбнулась и ясно, словно с двух-трех футов увидела лежащую на подставке у места для допроса свидетелей Библию. Заповеданная самим богом священная книга, именем которой неведомый потрошитель убил столько человек, лежала на подставке мертвой безжизненной тушкой, позволяя лгать и подтасовывать факты.

— Встаньте, Нэнси, — помог ей подняться адвокат.

Она улыбнулась и равнодушно махнула рукой. Страх, которой только и правил этим миром, в очередной раз победил, но ей было все равно. Она думала об Иисусе.

Нэнси неплохо знала Новый Завет, а некоторые места могла пересказать наизусть, но только теперь задалась простым вопросом: а призывал ли Иисус бояться Отца Его? Было ли такое хотя бы однажды?

И едва она об этом подумала, как страницы Завета потекли перед ней, словно широкая серебристая река.

Нэнси узнавала здесь каждое слово, и от этого ее почти растворившаяся в мерцающем воздухе зала суда грудь переполнялась радостью и удивительным покоем.

— Принимая во внимание… и учитывая тот факт… — доносилось как из тумана, но ее все то, что происходило снаружи, ни в малой степени не интересовало.

«Страх»… «страх и трепет»… «страх божий»… — все эти многократно цитируемые матерью Нэнси слова и фразы без счета вспыхивали перед ней ярко-малиновым неоновым светом, но ни одно из них не принадлежало лично Иисусу — только его неверным, предавшим Его все как один ученикам.

— …принципы свободы и гуманизма… — донеслось до нее как сквозь вату… и Нэнси заплакала. Апостолы не просто предали Христа, они развернули все с точностью до наоборот, подменив заповеданную Иисусом любовь — страхом.

— Нэнси, держитесь! — прошипел прямо ей в ухо адвокат.

Нэнси громко икнула, обреченно махнула рукой и продолжила листать огненные страницы Завета… как вдруг… увидела то, на что уже и не рассчитывала!

«В любви нет страха», — в самом конце книги, напрочь опровергая все, сказанное остальными, упрямо провозглашал Иоанн Богослов — единственный, последовавший точно за Учителем.

Нэнси обмерла, и уже в следующий миг перед ней торжественным симфоническим аккордом прозвучала ключевая фраза отважного, как и его Великий Учитель, Иоанна: «Боящийся несовершен в любви».

— С принудительным содержанием в психиатрической клинике… — прогремел над притихшим залом приговор.

— Джимми… — зарыдала она, пала на колени и начала с громким, пронизывающим всю Вселенную стуком биться головой об пол. — Муж мой!!! Что ты с собой сделал?!

Нэнси Дженкинс провела в состоянии беспрерывного бреда одиннадцать суток. Доктор Левадовски буквально сбился с ног, пытаясь вытащить чертову шлюху в реальный мир, и с каждым новым днем все больше убеждался, что она сопротивляется этому отчасти осознанно.

Собственно, весь ее бред в той или иной мере был сопротивлением реальности. Нэнси охотно и подолгу разговаривала с Христом как равная, довольно жестко отругала апостола Петра за предательство и напрочь отказывалась увидеть даже ухаживающую за ней медсестру.

Доктор Левадовски даже начал подумывать о такой радикальной мере, как электрошок. Да, частичная потеря памяти при этом была возможна, но в ее состоянии это бы воистину стало благом. И только непонятное, упорное, совершенно выводящее Левадовски из себя сопротивление главврача помешало этой вполне оправданной мере.

А потом она открыла глаза и посмотрела на доктора ясным, спокойным взглядом.

— Я в клинике? — только и спросила она.

— Совершенно верно, — нервно потирая руки и молясь только об одном — чтобы она не выпала обратно, в древнюю Галилею, подтвердил врач.

— Понятно, — сказала она.

И все.

Первый же сеанс терапии с доктором Левадовски обрушил на нее такую невообразимо огромную волну страха, что Нэнси едва не задохнулась от наслаждения. Она смотрела, как он набирает в шприц лекарство, как протирает ей сгиб локтя, как медленно, с явным удовольствием вводит ей в вену сводящий ее с ума препарат, и космических размеров ужас обрушивался прямо в ее кровать и начинал отрывать от нее кусочек за кусочком.

Она знала, что рано или поздно Левадовски ее убьет. И она знала, что он знает, что она это знает. Это и было его главным удовольствием. Как, впрочем, и ее.

Балансировать на самом краю жизни и смерти, бытия и небытия, себя и того, что приходит, когда она растворяется в Ужасе, было настолько… — Нэнси попыталась подобрать точное слово и не смогла… — настолько… ага! захватывающим, что все остальное, включая лицо Рональда в тот миг, когда он рассказывал о телевизоре, и даже Энни… на их последнем совместном барбекю… все это отходило на второй план, а затем попросту исчезало. Правда, тогда начиналось иное.

— Итак, — убедившись, что она «поплыла», склонился над ней доктор Левадовски. — Давай-ка начнем сначала. Когда ты в первый раз позавидовала фаллосу отца?

— Да, я помню! — отчаянно защищая то, что еще от нее оставалось, выдохнула она. — Это было летом 1941 года. Да, совершенно точно — летом. Он как раз вышел в летний душ, а я спряталась неподалеку.

Доктор Левадовски, невыносимо громко причмокивая, облизнул губы и со скрежещущим звуком поставил в блокноте жирную галочку.

— Хорошо, Нэнси, молодец. А когда ты впервые позавидовала фаллосам братьев?

Нэнси заметалась. Она забыла, что говорила в прошлый раз, а легенду следовало соблюдать, иначе сеанс терапии обязательно повторится.