Римская рулетка - Петр Ярвет

Оба отражающихся в зеркальце художника заросли, пожалуй, еще сильнее, чем скинхед. Большие добрые глаза под лохматыми бровями вполне соответствовали обычному занятию этих чудаков не от мира сего: бродить с мольбертом по окраинам Рима и делать углем наброски, которым не суждено пережить века, потонув в славе монументальных художеств античности и масляной живописи Ренессанса. Измазанные разноцветными пигментами рукава лежали на грязном столе, — правильно, людям искусства не до приличий.

Художники были, как и любые представители богемы вкупе с домохозяйками и поденщиками, жадными до военных переворотов, очистительных ветров революции и прочего социального прогресса, поскольку такие, как они, как правило, не участвуют в вооруженных столкновениях. В конце концов, художники вполне могли бы провозгласить тост за восставших. Только вот…

Добрые глаза одного из художников сощурились, когда зайчик света от карманного зеркальца скользнул по ним. Секунду он и Алексей Илюхин смотрели друг на друга в серебряном отражении. А потом вскочили сразу оба: один отбросил стол, другой, наоборот, побежал по столам.

Второму бородачу понадобилось лишь мгновение, чтобы сориентироваться в ситуации. Он припал на колени рядом со своим мольбертом, расстегивая деревянную бусину застежки, и через секунду уже встал в «коленную» стойку для стрельбы, имея в руках арбалет той конструкции, которой Фагорий нечаянно вооружил братство Деяниры. Но Илюхин, ступая в чьи-то салаты, разбивая вдребезги глиняные кувшины и оскальзываясь в похлебках, уже прыгнул с последнего столика в дверь, не касаясь семи ведущих в кабачок ступеней. И вылетел на улицу прежде, чем стрела в полтора локтя длиной, запев, затрепетала в дверном косяке.

Лохматый подросток, одетый как посыльный из сената, бежал по тротуару, мимо которого пылило праздничное шествие. Покачивались на телегах колосящиеся снопы, крутилось декоративное рулеточное колесо с надписью «Сегодня вечером и всю ночь», а на последней телеге какой-то не дошедший до Везувия гладиатор, переодетый каменщиком, колошматил по голове декоративным молотом в форме водопроводной трубы жуткое чучело с надписью «Сальмонеллез». А посланец, шпион и единомышленник Анатолия Белаша бежал в противоположном направлении, громко при этом крича:

— Подстава! Провокация!

— Ура! — подхватывала его крик праздничная толпа. — Кесарь — это мы! Мы — это кесарь! Рим, Рим, Рим не-по-бе-дим! — Толпа смело вопила запретное в персонифицированных беседах слово «Рим», на то она и толпа. Так свора гопников, выпендриваясь друг перед другом, набрасывается на припаркованный «жигуль» и опрокидывает его колесами вверх.

Святослав Хромин тоскливо оглядел залу, облицованную зеленым камнем, название которого он не знал, и еще раз вытер ноги. Не такие уж и комья грязи налипли на его сандалии, просто ему очень не хотелось входить, тем более что из-за двери слышался плеск воды и разговор.

— Я не пойду на праздник, — тяжело, с одышкой переводя дыхание, говорил Лулла. — Прочитай, Внутринний, приветствие от моего имени. Ну, знаешь сам. Сегодня мы едины, как никогда, враги не смогут расколоть… Этот понос меня доконал…

Послышалось бульканье, диктатор, как и всегда при плохом самочувствии, плавал в серебряной ванне с горячей водой.

— Не волнуйся, Великий, — спокойно отвечал голос Внутринния. — Я сделаю все, что нужно. Отбрось сомнения, разработанный нами план действует как нельзя лучше. Сегодня Геварий просил меня передать тебе привет и запеченного в тесте бекаса по случаю праздника. Бекаса я выкинул от греха подальше, но в целом это добрый знак. Оппозиция медленно превращается в верных государству чиновников. А капля долбит камень…

— Долбит… — Лулла перевернулся на спину и подумал вслух: — Бекасика бы сейчас неплохо, если бы желудок так не резало, Ладно, иди и позови этого… Как его… Чего он там ноги вытирает, дыру протрет…

Внутринний отдернул штору и указал на скамеечку рядом с серебряной ванной:

— Войди, гражданин.

Доцент Хромин вошел, но сесть не решился.

— Вызывали? — спросил он, не зная, куда девать руки. Вид голого, плавающего в ванной правителя половины цивилизованного мира, конечно, смутил его.

— Я вроде тут один, — недовольно проворчал диктатор, брассом подплывая к золоченому поручню. — Хотя у вас там, должно быть, принято обращение во множественном лице.

— У нас? — робко улыбнулся доцент.

— У вас, у вас! — грубовато оборвал диктатор. — Вождь бунтовщиков Спартак, философ Семипедис, эта твоя девчонка в немыслимом наряде — все одна шайка. Да ты не бледней, ты на скамейку сядь, посиди. И не надо жаловаться на самочувствие. Мне самому с утра два раза желудок промывали.

Хромин покорно сел.

— Откуда знаю? — переспросил незаданный вопрос Лулла, болезненно морщась, как от изжоги. — А ниоткуда. Ты скажешь: интуиция, а я скажу: интуиция — та же логика. Много мелких наблюдений стоят одного непреложного факта. Да на морду твою посмотреть, сразу видно, никакой ты не римлянин и не варвар. Они мне говорят: с севера. А я вам говорю, что нет такого севера, где лучше нас сочиняют стихи и знают причины болезней, где развлечения такие, что петухи на рынках бледнеют, а девчонки одеваются так, что на Плюща смотреть не хочется. «Приемы неведомой борьбы, — передразнил он, — неизвестное доселе оружие». И все с севера!

— И кто же мы, по-вашему? — осторожно спросил Хромин-младший.

— По-твоему! По-твоему! — погрозил ему кулаком из ванны Лулла. — У меня, слава Геркулесу, пока еще нет раздвоения личности, я тут один. Если честно, то мне плевать, откуда вы. Скажешь, что сошли с Олимпа или вылезли из Аида, не удивлюсь, право слово, хотя, честно говоря, бог из тебя тот еще… Была у меня одна мыслишка. Птолемей-то дурак, а, как считаешь?

Растерянность, появившуюся на лице доцента, вполне можно было принять за раскаяние.

— Вы не боги! — уставил на него мокрый палец властитель Рима и вдруг охнул, схватился за левое подреберье, но продолжал мычать сквозь зубы: — Вы не боги, вы не Марс, не Юпитер и не Венера. Но может быть, вы с Марса, Юпитера и с Венеры, с этих шариков, ползающих по небу. А если прав досточтимый Фагорий, то… — Он опустил лицо в горячую воду и некоторое время держал его так, с открытыми, выпученными глазами. Потом, смахнув воду с лица ладонями, убрал с глаз прилипшие седые пряди и с трудом перевел дыхание. — Сегодня что-то хуже, чем вчера.

— Может, вам водички? — предложил доцент.

— Угу, — одышливо согласился диктатор, — там в золотом тазе вода холодная. Мне, честно говоря, все равно, — повторил он в промежутке между гулкими глотками, — хоть и не к добру свалились вы на нашу голову. Каждому своя ванна, а вы залезли в чужую. Но раз уж ты здесь, не в тюрьме, заметь, не на Везувии и не на прокладке акведуков, не ответишь ли на пару вопросов?

— Я… — Хромин облизал пересохшие губы, хотел отпить из драгоценного кубка и, только в последний момент сообразив, что этого делать не следует, пожал плечами. — Почему я?

— Я уже говорил с Семипедисом, — глаза диктатора на грубом простодушном лице смотрели прямо и проникали, казалось, в самые потаенные тайники души, в самый гипофиз, — являющимся, к слову сказать, твоим старшим братом. Я спросил его, что будет со мной и со всем этим несчастным Городом. Он порекомендовал обратиться к тебе.

— Я не прорицатель, — попытался загородиться ладонями Святослав Васильевич.

— Зато ты историк, — жестко сказал Лулла. — Зато ты доцент исторической кафедры Института водного транспорта Санкт-Петербурга, хоть я и ни слова не понимаю в этой проклятой абракадабре. И ты скажешь мне — слышишь, я клянусь Ураном и Сатурном, пожирателем детей — скажешь, что произойдет в этом Городе. Я чую заговор! Откуда? Геварий ест у меня из рук, оппозиция обезглавлена. Спартаку, как доносят мои шпионы, нужна вовсе не власть в Риме, а какая-то славянская Чудь — мне не жалко, мы объединим легионы и завоюем ее вместе. Философа, злоумышлявшего против меня последние двадцать лет, прирезали в этрусском капище, а перстень его на пальце твоего брата, только и помышляющего, как хлорировать воду в водопроводе. На улице праздник, учрежденный моим отцом, так почему же мне тревожно, почему мучают проклятые колики, что бывает всегда перед тем, как придется проводить массовые казни? Кто будет назван кесарем после меня?

Он тряс Славу Хромина за плечо, мало-помалу стаскивая его за собой в ванну. На губах диктатора стала выступать неприятная на вид пена, а глаза вытаращивались все больше. Изо рта воняло чесноком.

— Все… что… я… могу тебе сказать, — отрывисто, в такт рывкам мощной, несмотря на очевидно подступающее безумие, руки властителя отвечал Хромин по возможности спокойным академическим тоном, — что история, и даже ближайшее будущее непредсказуемы… Даже спустя века, имея на руках и документы, и книги, и твой портрет в мраморе, мы будем спорить: существовал ли ты, или диктатор Лулла — просто выдумка, подчистка на странице хроник, мистификация хитрых монахов… И мы не придем к единому мнению о том, кто сел на трон после тебя, вовсе нет… И мы не узнаем даже даты твоей смерти, их будет указано две или три разных…