Том 6. Пьесы, очерки, статьи - Константин Паустовский

Увидев брошенный в грязь болт, Дышко приходит в ярость. Дышко «странный» человек. Он радуется внезапным общественным нагрузкам и относится к ним с тем же спокойным напором, как и к чисто производственной работе, и со всем тем он находит время, чтобы иллюстрировать специфические свойства любого из знакомых ему наизусть работников строительства неожиданным и метким анекдотом или, взяв рычаг у машиниста, показать ему, как надо владеть машиной.

Луганчане – народ говорливый, приветливый и особенный. Особенности в том, что они удачно соединяют простодушие и большие запасы насмешливости с органическим чувством производства, воспитанным из поколения в поколение на луганских заводах, впервые возникших еще в конце XVIII века.

Кстати о говорливости. Не потому ли из Луганска и вышел Даль, проживший здесь детство, что язык не только рабочих, но и простых обитателей этого богатого степного города блещет неожиданностями, юмором и меткостью.

На Луганстрое явственно существует как бы разлитое в воздухе чувство молодости. Много юных лиц, много юных глаз, много молодежи спокойной, уверенной в себе и приветливой той приветливостью, которую дает высокая культура.

Но и старики не сдаются. Был такой случай со старым рабочим-луганчанином. К годовщине пятнадцатого Октября завод ОЭР посылал в Москву новый паровоз. Кажется, не было рабочего, который бы не подошел к паровозу и не вытер паклей какое-нибудь масляное пятнышко на лакированной обшивке. В пути у паровоза начали греться подшипники. А становиться на легкий ремонт было невозможно, – это грозило опозданием.

Тогда старый рабочий-луганчанин без лишних разговоров кое-как зацепился около колес и провел весь остаток пути на весу, подливая в подшипники масло. А остаток пути выражался в добрый десяток часов.

1938

Речной штурман

Ночь на Оке. Вечер. Пустая пристань. Только что прошла гроза. Всё в дыму туч и блеске поздних осенних молний. Странно, октябрь и вдруг – гроза!

– Иван Пахомыч! – кричит с мостика вахтенный. – Есть у тебя пассажиры?

– Есть, – отвечает из темноты хриплый голос. – Пильщика придавило на Радовицкой лесной даче. Надо к утру доставить в Поляны. Там больница.

– Ты что, очумел? – спрашивает вахтенный. – Время осеннее. Ночью обязательно ляжет туман. Все равно заночуем под берегом. А ты говоришь – к утру.

– Мое дело сообщить, – виновато отвечает невидимый Иван Пахомыч, – а там уж сами смотрите… Идти ночью, понятно, нельзя. Риск.

– Вот то-то, что риск, – сердито говорит вахтенный. – Не задерживай. Давай твоего пильщика.

– Сейчас принесут.

Пильщика осторожно несут на носилках двое матросов, За носилками идет девушка в тулупчике, в теплом платке, поправляет выбившиеся из-под платка русые мокрые волосы. Медленная молния загорается над рекой, и в ее свете лицо девушки кажется очень бледным и необыкновенно красивым.

– А это кто? – спрашивает вахтенный.

– Это дочка его, сопровождающая.

Пароход торопливо дает второй гудок, тут же – третий и отваливает в непроглядный речной мрак.

В салоне пусто. Зябнут на столике бескровные, чуть розовеющие флоксы. Около орехового пианино сидит штурман Евгения Петровна (за глаза все зовут ее Женей) и читает «Республику Шкид» Пантелеева.

Женя – молодая женщина с обветренным лицом, густыми ровными бровями и быстрым испытующим взглядом больших серых глаз. Ей скоро заступать на вахту, но она еще не переоделась, – на ней зеленое платье и черные туфли.

– Знаете, – говорит мне Женя и откладывает книгу. – Очень здорово написано, но я предпочитаю стихи. Стоишь на вахте всю ночь, вспоминаешь что-нибудь такое… «Ненастной ночи мгла по небу стелется одеждою свинцовой…» Очень правильно сказано. Особенно для ночной вахты.

На груди у Жени – ленточка орденов. Она получила их за Сталинград. Во время войны она командовала на Волге катером, доставляла в Сталинград с левого берега снаряды.

Я рассказываю Жене о пильщике. Она хмурится.

– Моя вахта ночью, – говорит она. – Туман, конечно, ляжет. Это уж будьте уверены. Но все равно – поведу пароход. Пусть капитан потом изругается. Он у нас только мастер кричать, а человек совершенно добрый.

– Наверняка будет туман? – спрашиваю я Женю.

– А мы осторожно, – улыбается в ответ Женя. – Чуть-чуть.

Мне что-то не верится, но я молчу.

Среди ночи я просыпаюсь, прислушиваюсь. Пароход медленно бьет плицами по воде. В каюте темно. Я отдергиваю занавеску. За окном радужным шаром чуть светит в тумане палубная лампочка. Что за черт! Как же мы идем в таком молоке?

Я поспешно одеваюсь, выхожу на палубу. Зябко, темно и тихо. Коротко кричит гудок. Помолчит минуту– и снова кричит.

Я подымаюсь на мостик. Женя стоит в ватнике, в сапогах, в теплом платке.

– Не спится? – спрашивает она и, не дожидаясь моего ответа, говорит рулевому: – Тут бы полевее держать, Федя. Похоже, проходим Алпатово.

Рулевой хмур, сосредоточен. Он не столько смотрит вперед, сколько слушает.

– Вот то-то, что похоже, – отвечает он недовольно. – Алпатово. Петухи кричат. Пойдем мы с вами под суд, Евгения Петровна. Как бы не столкнуться.

– Я хорошо слушаю, – отвечает Женя. – Встречных гудков нет. Да и туман не такой, чтобы уж очень…

– Хоть бы развиднело скорей, – с тоской говорит рулевой. Он замолкает, потом замечает как бы про себя – А девчонка сидит при нем, будто каменная. Я ее спрашиваю: «Много вас у отца?» – «Одна я», – говорит. Отвернулась от меня. Вот какие дела!

– Эй, на баке, – тихо говорит Женя. – Пробуй дно.

Тотчас с носа окунается в воду шест и глухой голос уныло кричит из тумана:

– Ше-есть… пять с половиной… пять…

– Плывем прямо в могилу, – бормочет рулевой.

– А нельзя ли без разговоров! – говорит Женя, и я не узнаю ее голоса, – он становится резким, холодным, почти грубым.

Рулевой замолкает.

– Шли бы вы лучше спать, – говорит мне Женя. – Тоже нашелся пассажир – любитель собачьей вахты. Простудитесь.

Но я не ухожу. Я уже во власти туманной поздней ночи, запаха похолодалой воды и увядших лугов, сонного хлопанья плиц, всей этой осенней бесприютности.

На рассвете пароход подваливает к Полянам. Пильщика выносят и осторожно несут по дощатой лестнице на крутой глинистый берег. Девушка идет позади, и теперь при сереньком свете утра видно, что она действительно необыкновенно красивая.

Женя сменяется с вахты, открывает салон, приносит чайник кипятку, предлагает мне выпить с ней чаю. Я озяб и потому соглашаюсь.

– А капитан-то, – лукаво говорит Женя, – проспал. Сейчас кричит у себя в каюте, прямо разрывается на части. Слышите?

Я прислушиваюсь. Капитан действительно что-то кричит, но можно разобрать только отдельные возгласы: «девчонка», «безобразие».

– Как вы думаете, – спрашивает вдруг Женя, – выживет он, этот пильщик?

– Не знаю.

– Ничего вы не знаете, что ни спроси! – вздыхает она. – Только с вас и толку, что стихов помните множество. Вот высплюсь, тогда вы мне почитаете.

1940

Путешествие на старом верблюде

В Казахстане, на берегу озера Зайсан, прозванного кочевниками «Озером колоколов» за чистый звон его волн, прожил всю свою жизнь старый казах Сеид Тулубаев.

Может быть, не все знают о Казахстане. Тогда им придется развернуть карту Азии и в самой сердцевине материка, между Каспийским морем и пустыней Гоби у подножья Небесных гор – Тянь-Шаня, найти очертания этой огромной страны.

Знающие люди говорят, что если отрезать от Европы все полуострова, то останется территория, равная Казахстану. Я не проверял этого, но знаю, что Казахстан занимает исполинскую площадь в три миллиона квадратных километров.

Границы этой республики заключают в себе не только пустыни, те бесплодные земли, над которыми, по словам простодушных кочевников, «пролетел ангел смерти», но и травянистые тучные степи, озера, похожие на моря, и оазисы, напоминающие оазисы Индостана, и, наконец, снеговые горы и альпийские пастбища. Там травы подымаются выше всадников, едущих на лошадях.

Казахстан богат углем, нефтью, медью, железом, золотом, серебром и драгоценными камнями, свинцом, рыбой и солью, хлопком и рисом, стадами рогатого скота, овец и верблюдов, табунами лошадей, хлебом, фруктами, овощами, табаком и сахаром, наконец скромными корешками тау-сагыза, пропитанными каучуком.

Но старый Сеид ничего не знал о богатствах своей страны. Он видел только озеро Зайсан и Алтайские горы, – их вершины каждый вечер горели закатным огнем.

На Зайсан Сеид пришел из омских степей маленьким мальчиком. Это было шестьдесят лет назад. Он пришел с толпой русских крестьян, бежавших от голода. Крестьяне слышали, что за пустыней лежит страна по имени «Белые воды» – богатая и девственная. Там в лесах льются десятки светлых рек и непуганые звери подходят к людям и лижут им руки. Гам золотоносный песок хрустит под копытами лошадей, а фазаны, будто вышитые из китайского шелка, стаями взлетают над травой.