Месье, или Князь Тьмы - Лоренс Даррел

Герцогиня чуть устало кивнула.

— Вы правы, — проговорил он, помедлив, — поэтому я и решил обойтись без этих страниц. Мои претензии к Ливии берут начало в подсознании, в источниках моих собственных извращений — в тяготении к матери, в комплексе женщина-что-мне-с-тобой-делать. Во всех своих горьких попреках я возносился на утес смерти моей матери, на постамент памятника из слов, который я воздвиг ей. Когда Ливия умерла, мне стало понятно — благодаря дядюшке Фредди (Фрейд), который все растолковал мне насчет грандиозного обвала в мужских делах. Словно у меня вытащили из сердца большую занозу, словно скала ушла в море после землетрясения. Конечно же обо всем этом мне было известно раньше, хотя я ничего не желал знать. Но меня вернули в прошлое. Мне опять (навсегда) было дано увидеть себя стоящим на холодном сером асфальте крематория. На близком оттуда летном поле кувыркались кубарем порывы западного ветра, приносящего с собой мелкий дождь. Я стоял, весь вытянувшись, склонив набок голову и прислушивался к шуму в сердце. Легкий митральный стеноз — я сам в нем виноват, очень уж хотел наказать себя болезнью. Пульс, который заработал еще в брюхе китихи, продолжал стучать, смерть лишь отделила его от пульса матери, учительницы, наставницы. Был слышен только плеск вечных вод, сомкнувшихся над моей замолчавшей матерью. Настоящий автоматический стартер в стареньком привычном автобусе моего тела — разделенный оргазм; из-за этого мне так важен артефакт любви. Мне виделось, будто я ухожу, уменьшаясь, вдаль, словно священный боров с крошечной возлюбленной, похожей на щепотку табака. Удивительней всего то (как Пиа говорила в письмах), что пришла любовь, настоящая любовь, которая выше любого понимания. Она знала взаимную страсть до Роба — это было очень полезно для хорошего цвета лица. Кожа ее блестела, словно свежая краска. Но ее кожа списана с мраморной белизны Ливии, которая всегда казалась робкой и тихой, как заброшенный ребенок, которому никогда не справляют день рождения, трепещущий от страха перед родителями. Да-да, вы правы, когда она умерла, пришлось придумывать ее заново, словно ее не было. Это случилось, когда накатила жуткая ennui.[167]

— Ennui? — чуть дыша, переспросила герцогиня.

— Когда говоришь себе: «Еще десять минут, и я не выдержу». И набрасываешься на политические карикатуры.

Сигаретный дым, лениво кружась, поднимался вверх, а они, поглощенные своими воспоминаниями, видели только друг друга.

— Однажды мы с Ливией шепотом, чтобы не разбудить кого-то, кто спал на завешенной кровати, говорили о самоубийцах, — медленно, словно пытаясь привести в порядок мысли, произнесла герцогиня, — и о таинственной завесе амнезии (нам было около семи?), которая стирает воспоминания и не дает восстановить их с первоначальной четкостью. Знаете, мне кажется, она похожа на завесу, которая появляется перед смертью, может быть, чтобы защитить человека от предчувствия ухода. Люди умирают тихо, спокойно, смиренно, на что-то надеясь. Под конец сладкая амнезия приглушает боль и ослабляет воздействие лекарств. Исподволь начинается угасание, безразличие к жизни. Подобное состояние человек порою испытывает даже в расцвете жизненных сил. Словно он призывает смерть или несчастный случай, весь отдаваясь этой роскошной прихоти, становясь беззаботным, специально подставляя себя. Осознанно пренебрегает изначальным инстинктом самосохранения. И совсем не нужна особая причина, чтобы выйти из игры, хотя, конечно же, люди винят любовь или деньги, как дуэлянты — оружие. Подхватите грипп и не боритесь с ним. Идите ко дну с тихой улыбкой. Serenité… Perennité… Moralité…[168]

— Аккад поджидал момент, когда наступит такое состояние, — сказал он.

При этих словах она открыла сумочку и показала ему конверт с египетской маркой, на котором он сразу узнал красивый четкий почерк Аккада. На письме был адрес загородного поместья герцогини; конверт вскрыли ножом для бумаг. Блэнфорд знал, что написано на вырванном из блокнота листке. Когда-нибудь он сам получит такой же, и его принесет обыкновенный — из плоти и крови — почтальон. Неожиданно ему припомнилось суждение Аккада, процитированное Сатклиффом — осталось оно в книге или нет? Он забыл.

Аккад сказал:

— Нельзя объяснять символы дальше определенной глубины, иначе, чтобы их понять, начинаешь жить по их законам, и они входят в кровь. Но только в этом случае можно сказать «я знаю», не заботясь о бремени доказательств и здравом смысле.

А в номере Кейд тем временем зажег свечу, надел на нос очки, открыл Библию, которую читал каждый вечер, и медленно зашевелил губами, складывая из букв слова. За этим занятием ему ничего не стоило прождать хозяина хоть до утра. Когда послышатся шаги носильщиков, он спустится на лифте и откроет входную дверь. Кроме Библии на столе лежали наполовину заштопанный носок Блэдфорда и несколько густо правленых страниц машинописи, которые он извлек из корзинки для мусора и собирался завтра продать коллекционеру за кругленькую сумму. Они не вошли в новую книгу. «Что до Тоби, думавшего, будто алхимия и астрология — останки старинной исчезнувшей неврологии, то ему проблема тамплиеров вовсе не казалась проблемой, — сообщала одна из страниц. — Тамплиеры зашли слишком далеко, дальше орфиков, дальше бисексуальности, гностической двойственности, Тиресия и прочего сумасшествия. Они потеряли равновесие и погрузились в доселе неведомую, ужасающую тьму, где плоть стала всего лишь экскрементами, гниение — единственной истиной, смерть — великим Мотивом узурпатора — верховного божества. Каннибализм и оргии в честь кабиров окончательно отшибли у них разум, и они пришли к чудовищному обряду из гностических культов: поеданию нерожденных младенцев — уподобившись кошмарным свиньям, пожирающим собственное потомство. Причастие вином стало казаться жалким суррогатом. Насыщаясь и одновременно испражняясь, они оставались слепыми язычниками, и их несло в хтоническую тьму безумия».

Кейд сложил листки, спрятал их в карман и в тишине венецианской ночи возвратился к истории библейского Иова.

Было уже совсем поздно, когда Блэнфорд заплатил по счету и попрощался с герцогиней. Неподалеку кружили усталые официанты, но они привыкли с почтением относиться к утонченному старику-англичанину, который частенько проводил у них целые вечера, шепотом беседуя с пустой нишей, ведь прошло уже много времени с тех пор, как имя герцогини появилось на звездной карте смерти. Зевающие носильщики сидели в темноте на улице, ожидая, когда им прикажут подать инвалидное кресло и везти господина к портшезу. Возможно, в нем его ждет письмо с египетской маркой. Или оно вместе с другими письмами лежит на столе, за которым читает Кейд, одолевая эту совершенно особую ночь.

ENVOI[169]

Итак, Д.

породил Блэнфорда

(который породил Ту и Сэма, и Ливию)

который породил Сатклиффа

который породил Блошфорда

Пьера и Сильвию и Брюса

который породил

Аккада

и

Сабину

и

Банко

который породил Пиа

который породил Трэш

который породил…

LAWRENCE DURRELL

THE AVIGNON QUINTET

MONSIEUR OR THE PRINCE OF DARKNESS

1974

Примечания

1

Outremer (фр.) — букв, «за морем», название палестинских владений ордена тамплиеров; своего рода девиз ордена.

2

PLM — сокращение названия железнодорожной магистрали Париж — Лион — Средиземное море.

3

Гностики — члены ряда сект, являющиеся последователями гностицизма — дуалистического учения поздней античности, в котором соединены некоторые идеи христианства, древнегреческой философии и восточных религий.

4

Эпидавр — древнегреческий город, в котором располагался медицинский центр (при храме бога врачевания Асклепия). По преданиям, тамошних пациентов лечили сном.

5

Имеется в виду так нызваемое «Авиньонское пленение» (1309–1366; 1370–1377), когда резиденция римских пап находилась не в Риме, а в Авиньоне.

6

Кто-то в сером остается победителем (фр.).

7

Шары (фр.).

8

Упасть в обморок (фр.).

9

Клод, Лоррен (1600–1665) — французский живописец и график.

10

Гонгора-и-Арготе, Луис де (1561–1627) — испанский поэт.

11