До и во время - Владимир Шаров

Они хотели жить, но только если останется жива партия. Они были ее частью, и вне ее жизнь была для них немыслима. На Ковчеге они чувствовали себя не Божьими избранниками, а лазутчиками, отважными разведчиками, волею судеб оказавшимися в стане врага. Многим из больных теперь стало понятно, почему родные от них отреклись и отправили в отделение геронтологии, почему партия это допустила, никого не защитила, не сберегла. Они заново оценили последние годы своей жизни, все, что с ними здесь было, простили и оправдали тех, кто клал их сюда. Ведь то, что они могли сделать для партии, находясь у Кронфельда, было бо´льшим, чем в их самых ярких мечтах.

Опасность возвысила их и облагородила. Доносы, которые они слали с Ковчега, были полны выдержки и достоинства, точны, выверены, спокойны, ни в одном ни истерики, ни кликушества — только факты и их трезвый анализ. Они информировали «органы», что, по проверенным данным, Господь, ожесточив Свое сердце, задумал в ближайшее время потопить в снегах людской род, следовательно, погубить и первое в мире государство рабочих и крестьян. Писали, что этот удар в спину революции можно было предвидеть, давно предвидеть; ошибка состоит в том, что борьба с религией, с Господом Богом, несмотря на призывы Ленина, так и не была доведена до конца — колебания, компромиссы, временами откровенное заигрывание, в результате страшная гидра сумела оправиться, вновь подняла голову.

Словно у них на руках были документы с росписью планов Господа, больные число за числом сообщали, когда, где и сколько дней будет идти снег и еще сколько дней мести пурга; писали, что уже решено, что весь мир, вплоть до самых высоких гор, будет занесен глубоким снегом, так что не уцелеет никто, ни один человек, кроме тех, кто по Его специальному указанию взят на Ковчег. Под Ковчег же на этот раз Господом отдано отделение геронтологии Психиатрической больницы имени Корсакова. Повторяю, мне до сих пор не понятно, откуда старикам столь точно были известны детали; то ли и вправду здесь, в больнице, они лишь для меня были тайной; избрав тех, кого Он спасет, выделив и приблизив к Себе, Господь посвятил их и в Свои планы относительно человеческого рода, рода, который выжившие должны были продлить и продолжить. Но не исключаю, что Бог тут ни при чем: Он никому ничего не говорил, и то, что они писали, было подсказано больным собственным классовым чутьем.

Дальше они отмечали, что хотя положение критическое и промедление смерти подобно, никогда еще, даже в девятнадцатом году, во время похода Деникина на Москву, революция не находилась в большей опасности; шанс победить есть, и он, к счастью, не мал. Первое, что необходимо сделать, — немедленно арестовать Ноя (Николая Федоровича Федорова), мадам де Сталь (Екатерину Ивановну Сталь) и их детей.

Арест наверняка приостановит потоп, так как продолжение жизни на земле Господь связывает именно с домочадцами Федорова, вся Его ставка на них. Взятие семейства Ноя в заложники, но ни в коем случае — они настойчиво это подчеркивали — не убийство Федорова и Сталь (последнее лишь спровоцирует Господа: мир, оставшийся без праведников, не будет Им пощажен и на мгновение) заставит Господа изменить свои планы. Таким образом, чередуя, как в дни Брестского мира, угрозы с демонстрацией готовности к покаянию, партия сможет выиграть время. Если им умело воспользоваться, решение о потопе Господь вообще отзовет.

Похоже, то был разумный план: он был прост, ясен и не требовал сложных приготовлений. Редкой удачей было, что все доносы на Господа, как раньше на Кронфельда, исправно переправлялись нянечками на волю, не изменилась даже такса — по-прежнему трояк. Дней двадцать продолжали ездить и комиссии, следовательно, «органы» почти три недели, пока дороги в Москве не занесло снегом и они не сделались непроезжими, получали самую подробную информацию.

Однако на этот раз никто больным не поверил, даже не захотел выслушать: доносы сочли обычным бредом, виноватым же вновь объявили Кронфельда. В заключениях комиссий, будто под копирку, указывалось, что недавно возникший бред, причем общий у всех пациентов, явное свидетельство, что в отделении их неправильно лечат. Что имеет место — профессиональная безграмотность или вредительство, предстоит выяснить. Как говорил в свое время Христос, много званых, но мало избранных — никто стариков не услышал, никто не отозвался, когда, может быть, что-то и можно было поправить. Земля вот-вот должна была стать занесенной снегом пустыней, а глас их так и остался гласом вопиющих в ней. Нужны ли еще свидетельства безумия нашего мира!

Свидания Федорова и мадам де Сталь по внешности продолжались тем же порядком. Я давно за ними наблюдал: пожалуй, раньше всего в отделении я обратил внимание именно на них; койка Федорова к тому же находилась через одну от моей. Но хотя после рассказов Ифраимова многое мне стало яснее, ничего нового я подметить не мог.

Иногда их встречи с начала и до конца были идиллические, похожие на те, что, судя по Ифраимову, происходили в Сосновом Яре до всяких партий, вообще до всего. Она приходила, ложилась на его кровать, а он, будто мост, перекидывался через нее. У Федорова был хорошо известный психиатрам эффект воздушной подушки: голова и тело, принимая привычную позу, как бы застывают, каменеют; так и здесь — он лежал над, а не на ней, словно его и де Сталь по-прежнему разделял хрустальный гроб. Подобным образом они проводили многие часы, голова его зависала над ее грудью, и они очень тихо и очень нежно о чем-то беседовали. В больнице я видел, что Федоров уже научился узнавать де Сталь и вне гроба, но все равно каждая часть их отношений была закончена и завершена, они не пересекались и никак не влияли друг на друга.

Де Сталь всегда, и в нашем отделении тоже, была элегантна, но в этом очерченном его телом гробе она вдобавок молодела, хорошела, морщины на лице разглаживались, она лежала свободно, даже будто лениво, немного поджав правую ногу и, словно во сне, мягко улыбалась. Она была еще на редкость привлекательна. Они говорили о чем угодно, обычный, необязательный разговор двух давно и близко знающих друг друга людей, где фигурировали больница и книги, переустройство мира и погода, но в конце концов Федоров будто уставал, не выдерживал взятого тона: он возвращался к их прошлым отношениям и начинал говорить так, словно со времен Соснового Яра в жизни обоих и вправду ничего не было, все по-прежнему.

Вновь и вновь он повторял де Сталь, что ее спасет, спасет и воскресит, что она будет его, только его, что она, царевна, лежащая в хрустальном гробу, предназначена одному ему; подобное могло продолжаться целыми днями, я спал, просыпался, уходил есть, приходил обратно, а в этой композиции ничего не менялось, как и раньше, она лежала на кровати, а он был переброшен через нее, будто мост.

К сожалению, такие разговоры редко кончались хорошо. Мне трудно сказать, кто из них был больше здесь виноват, но Федоров вдруг резко поворачивал тему, начинал уговаривать де Сталь, что после потопа, воскреснув и восстав из гроба, она родит ему не ведающего зла и греха сына, который и начнет заново человеческую историю. На том, что было прежде, поставлен крест, все будет стерто, навечно вычеркнуто из памяти, время, которое было, — время удаления человека от Господа, и оно должно быть забыто, то есть, в общем, то, что я уже слышал от Ифраимова.

Выглядело это так и так им говорилось, как если бы у него вовсе не было от нее детей. Сначала она делала вид, что ничего не замечает, отвечала ему спокойно, даже подчеркнуто мягко, что груди ее иссохли и увяли, а обыкновенное женское давно прекратилось. Но Федорова ее слова только раззадоривали: «Вспомни, — говорил он ей, — вспомни Сарру, разве у нее было не то же самое, разве она была моложе? Есть ли что-нибудь невозможное для Господа? Сарра уверовала и зачала».

Де Сталь увещевала его: «Но у Сарры не было детей от Авраама, род Авраама должен был продолжить Елиезер — раб, чужой человек, вот Господь и снизошел к ее мольбам, сотворил чудо. У нас же с тобой по-другому, тебе даже грешно равнять себя с Авраамом: я уже родила тебе трех праведных, не знающих греха сыновей, что же тебе еще надо? Господь избрал их, после потопа Он оплодотворит их души, и они продлят человеческий род. Разве у нас есть право просить Его о новом чуде — других сыновьях?»

Услышав ее слова, он распрямлялся и, вскочив, начинал кричать, что эти сыновья ему не нужны, он не признаёт их и никогда не признает, они — плод греха, плод надругательства над ним, она развратничала, усыпив его, она спала с ним как с животным, он не хотел их зачинать, по справедливости они даже не могут считаться его детьми, они именно дети греха. Вспышка редко бывала долгой, постепенно он успокаивался, опять с увлечением принимался развивать свою любимую идею о назначении детей: вспомнить, восстановить и воскресить родивших их, которую сыновья, зачатые в Сосновом Яру, исполнить, естественно, не смогут. Довод казался настолько бесспорным, что Федоров даже веселел, и тут уже не выдерживала она. В нее словно вселялся бес — не знаю, почему она так бурно реагировала на его слова, ведь она слышала их сотни и сотни раз, он никогда не скрывал от нее, что считает в жизни главным, и не говорил ничего нового.