Цвет боли. Красный - Эва Хансен

— Линн, давай объясню, что происходит, чтобы ты знала, чего рядом со мной бояться, а чего нет. Я уже многое говорил, но придется повторить.

Господи, о чем он? Одно присутствие этого человека лишает меня способности соображать ровно на половину, а сопротивляться и того больше.

— Ты строптива, не желаешь падать мне в руки, точно спелое яблоко, все твое существо протестует против моего поведения, приказов и необходимости подчиняться. Я мог бы просто сломать тебя, но хочу завоевать. Причем понимаю, что добивайся я этого обычными методами, то есть, просто приглашением в ресторан после встречи в баре или чем-то подобным, получил бы твое благосклонное внимание и даже благодарность, а мне нужно большее. Я хочу твою душу в свое полное распоряжение.

Я смотрю на Ларса в ужасе. Он тихонько качает головой:

— Это не так страшно, как звучит. Сейчас объясню. Ты как коконом укутана правилами приличия и соображениями женской гордости, ложной гордости, Линн. Первое идет со вторым рука об руку. Это означает, что все, что я до сих пор делал с тобой, то, как обращался, и, кстати, буду обращаться впредь, просто недопустимо, аморально и даже преступно. Правда, с точки зрения женской гордости в таком обращении даже есть своя прелесть, я же тебя завоевываю, объявляю себя хозяином, а тебя рабыней, но ты прекрасно понимаешь, что это рабство — не тапочки в зубах, а сексуальное подчинение, и знаешь, что на твоем месте хотели бы оказаться многие. И правила приличия не слишком страдают, потому что, как я целую твою грудь или глажу по попе, не видит никто, кроме нас с тобой, а мой напор дает тебе возможность делать вид, что ты даже сопротивляешься мне и собственным желаниям.

Во мне все взвивается, но что отвечать — просто не представляю, он во всем прав. Ларс с интересом наблюдает за моими мучениями. Потом кивает:

— Поискала, что возразить, и не нашла. Хорошо, хоть не сказала какую-нибудь глупость. Чтобы тебе было легче переносить мои слова, могу признаться сразу: я хочу тебя с первой минуты встречи в баре и укрощать себя мне стоит больших усилий… Но добьюсь своего именно так, как сказал: я совращу тебя. Я разрушу этот твой кокон и заставлю слушать желания своего тела, а не придуманные кем-то правила как можно и как нельзя. Вот на улицах Стокгольма нельзя многое, потому что оно может быть кому-то неприятно, оскорбить, обидеть кого-то. А когда мы вдвоем, за закрытой дверью, можно все, понимаешь, все, чего только потребуют тела, даже если это требование выходит за рамки морали там, за стенами.

Он смотрит в мои глаза, не отрываясь, а во мне все ухает вниз и замирает там от восторга и сладкого ужаса. Как кролик перед удавом… Я не знаю, что отвечать, потому что спорить не с чем, Ларс прав. Все сто принципов привлекательности вылетели из головы и возвращаться туда не собираются.

— Где граница нормальности и приличий? Мне, например, очень хочется ласкать твою грудь, тебе — чтобы я это делал. Тело желает, но разум твердит, что это ненормально — позволять касаться груди малознакомому человеку. И если бы я не загнал тебя в жесткие рамки подчинения, да еще и в своем доме, ты ни за что не позволила мне залезть под рубашку и, тем более, целовать грудь в первые же дни знакомства.

Я просто полыхаю огнем от слов Ларса. Его глаза не отпускают мои, Ларс словно гипнотизирует меня взглядом.

— Ты даже самой себе не желаешь признаваться, чего именно хочешь, боишься, но я разрушу твои страхи.

— Но…

Я понимаю, что он прав, не будь вот этих соображений приличий, согласно которым отдаваться никак нельзя, нужно, чтобы тебя брали, я бы давно отдалась сама.

— Тебе нечем возразить, потому что сейчас твоя грудь горит от желания моих губ. Но в мире строгой морали это означало бы развращенность, и ты предпочитаешь лучше терпеть, чем расстегнуть передо мной рубашку. Так ведь?

Я мямлю что-то вроде «нельзя во всем потакать своим желаниям, это может далеко завести».

Ларс хохочет:

— Выдала-таки глупость! Как далеко, Линн? Далеко — это тебя в мою постель, а меня в твою? Но ведь мы же желаем этого! Только не ври, что нет. Я знаю, что ты не бросаешься на шею мужчинам, ни за что не позволишь кому-то делать с собой то, что делаю я, но меня-то ты хочешь. И я тебя безумно хочу.

Сказать, что я полыхаю, значит, не сказать ничего. Он снова смеется:

— И не красней, ты прекрасно знаешь, что я прав. Но твоя вредная гордость ни за что не позволит признаться, что ты этого ждешь и жаждешь. Даже самой себе признаться не позволит. Моя дверь открыта каждую ночь, но пока я не иду к тебе, ты сама ко мне не придешь. Я щажу твою гордость, и потому до сих пор не разложил тебя прямо на полу нагишом. Но мы с гордостью договоримся, у меня есть союзник.

У меня перехватывает дыхание от перспективы быть разложенной руками Ларса на полу нагишом. Знал бы он, как я этого хочу! Но зачем-то интересуюсь:

— Кто?

— Вот даже сейчас вместо того, чтобы признаться, что хочешь того же, задаешь глупые вопросы. Союзник — твое тело. Я вынужу тебя слушать не только дурацкие правила приличия, но и собственное тело. Хочу, чтобы ты не стеснялась его из-за несоответствия каким-то чужим стандартам. Чтобы потакала его желаниям, шла у них на поводу, даже терпела боль из-за этих желаний. Зато какая сладость, когда тело получает удовлетворение!..

Я смущенно бормочу:

— Какие у тебя познания и опыт…

— Познания — да, опыта нет, но я научусь. Специально, чтобы соблазнить тебя, освою многое.

— Зачем я тебе?

Ларс недоуменно раскрывает глаза:

— Что за дурацкий вопрос? Я признаюсь женщине, что принимаю ледяной душ, только чтобы не взять ее силой, а совратить постепенно, а она спрашивает зачем!

— Ларс!

— Это все, что ты мне можешь ответить? Правила приличия не позволяют сказать, что по полночи не спишь и желаешь того же? Ладно, я потерплю, но, соблазнив тебя, получу все сполна. И ты с удовольствием заплатишь. Пойдем, пора ужинать. И запомни, чем дольше ты будешь сопротивляться, тем дороже заплатишь.

Он рывком поднимает меня на ноги и вдруг просит:

— Но ты сопротивляйся, пожалуйста, это разжигает желание. Когда я не смогу терпеть, я отброшу к чертям все приличия и возьму тебя силой.

Он гладит меня по спине и вдруг прижимает к себе. Губы захватывают мои губы. Это уже не ласковый поцелуй, он просто впивается в меня, язык проникает в мой рот и хозяйничает там. Я отвечаю не сразу, но потом отдаюсь безумному желанию…

Сколько мы целуемся, не знаю, первым приходит в себя Ларс, он снова смеется:

— Ну вот, попросил же сопротивляться!

Я вздрагиваю, как от удара, резко отстраняюсь, но ответить не успеваю. Он снова притягивает меня к себе, берет лицо в руки и тихонько советует: