Вычеркнутый из жизни - Арчибальд Кронин

И, вытянув правую руку — единственный жест, который он позволил себе за весь этот день, Грэхем повернулся к судьям.

— Милостивые государи, Мэфри не совершал этого убийства. Изучение и анализ материалов процесса привели нас к бесспорному выводу, что он невиновен, что он пал жертвой страшной ошибки правосудия. Перед вами свидетельница Бэрт, которая сама обвинила себя в клятвопреступлении и, будучи извлечена из трясины лжи, недвусмысленно показала, кто был подлинным преступником.

Милостивые государи, я не принадлежу к полиции, и в мои обязанности не входит привлекать виновного к суду, но я располагаю достаточно вескими доказательствами, позволяющими мне назвать этого человека. Пусть те, кому надлежит этим заниматься, найдут его, и последняя тень сомнения рассеется. Милостивые государи, всеми священными канонами правосудия заклинаю вас исправить страшную несправедливость, признать вину прокурора и объявить всему свету о невиновности Риза Мэфри.

Грэхем сел среди глубокой тишины, которую вдруг разорвала буря аплодисментов. Только угроза очистить зал от публики положила конец овации. В глазах Пола стояли слезы: он никогда еще не слышал ничего более волнующего, чем речь Грэхема. Растроганный, он перевел взгляд со спокойного лица молодого адвоката на своего отца. Тот сидел смущенный, растерянный: он, видимо, не мог понять, как та же публика, которая пятнадцать лет назад всячески поносила его, теперь может столь оглушительно его приветствовать.

Когда порядок был наконец восстановлен, генеральный прокурор после долгого совещания с коллегами нехотя поднялся, чтобы произнести речь. Хотя держался он спокойно и с достоинством, весь вид его говорил о том, что ему не по душе стоящая перед ним задача, но… делать нечего. Речь его, размеренная и сдержанная, длилась меньше часа. В противоположность горячей и мастерски построенной речи Грэхема это была, быть может намеренно, бесстрастная речь. Как только он сел, судья Фрейм тотчас объявил перерыв до следующего дня.

Назавтра в половине третьего суд возобновил заседание. Все затаили дыхание, когда, величественный и непроницаемый, поднялся судья Фрейм и стал держать речь. Пока ом говорил, сердце Пола стучало как бешеное. Он взглянул на отца: тот слушал с каким-то болезненным возбуждением.

— До сведения министра внутренних дел доведено, — объявил судья, — что суду стали известны новые обстоятельства, которые позволяют считать ранее вынесенный приговор неправильным.

Последовала долгая пауза. Пол едва дышал.

— В соответствии с этим нам сообщено, что министр внутренних дел тотчас же обратился к его величеству с рекомендацией даровать полное помилование.

Тут началось столпотворение: в воздух полетели шляпы, раздались неистовые крики «ура». Данн и Мак-Ивой улыбаются, пожимают руки друг другу, Найгелу Грэхему, Полу. Какие-то люди похлопывают Пола по спине. А вот и старик Прасти, прерывисто дыша, обнимает его. Элла Флеминг и мать стоят, прижавшись друг к другу, растерянные, все еще не оправившиеся от пережитого стыда. Пастор сидит, закрыв глаза, — похоже, что он молится. У Дейла лицо еще более неподвижное, чем всегда. Спротт, потрясенный, протискивается к выходу. На галерее какой-то невысокий человечек отчаянно жестикулирует… Неужели это Марк Булия?

Пол повернулся и стремительно пошел туда, где среди этой сутолоки сидел, сгорбившись, еще не вполне понимая, что произошло, сломанный жизнью человек, которого теперь уже никто больше не станет называть убийцей.

Глава XIX

Пол вернулся в «Виндзор» в четыре часа. Они победили, и вся юридическая фразеология законников, все торжественные манеры судей, вся холодная отчужденность царившей в суде атмосферы не могли притушить радости этой победы. Однако нервы Пола были по-прежнему напряжены, все вокруг представилось ему еще смутным и нереальным, а будущее — расплывчатым и туманным.

В коридоре ему попались на глаза чемоданы Эллы — сплошь в наклейках, а в приоткрытую дверь он заметил свою мать, которая укладывала вещи у себя в номере. Это в какой-то мере подготовило его к тому, что предстоит. В гостиной он увидел Эллу — она сидела в перчатках и шляпе, лицо у нее было задорное; в прошлом это бы значило, что она приняла решение за них обоих.

Все колебания Пола кончились. Он налил воды из графина, все время чувствуя на себе взгляд Эллы.

— Ну, вот и все.

— Надеюсь. — Она сидела очень прямо, опустив уголки рта и сейчас вызывающе вскинула голову. — Нельзя сказать, чтоб это быстро кончилось.

— Я знаю, что все это было не слишком приятно, Элла, — заметил он. — Но мы должны были через это пройти.

— Ах вот как: должны! Ты так думаешь. А я нет. Я считаю, что вся твоя затея ни к чему. Никому это не нужно. А все по твоей милости. Ты начал эту историю. Ты на ее завершении настаивал. Вопреки всем. И чего ты добился? Ничего. Ровным счетом ничего.

— Да разве выиграть такое дело — это ничего?

— А что это дало? Ты слышал, как они все повернули. Они горой стоят друг за друга, эти адвокатишки. Каких-то денег удастся добиться разве что через парламент. Да если и удастся, ты-то их все равно не получишь.

Он вспыхнул от возмущения, но заставил себя спокойно, без злобы ответить ей:

— Меня не интересуют деньги. Я никогда о них не думал. Я хотел добиться оправдания отца. И добился.

— Добился на свою голову. Раз уж ты так печешься о его репутации, лучше было бы оставить его, где он был. А сейчас он показал себя во всей красе — мерзкий старый пропойца.

— Элла! Но ведь таким сделала его тюрьма… Но всегда же он был таким.

— Но сейчас-то он такой! И с меня всего этого предостаточно. Конечно, плохо было, когда он сидел в тюрьме. Но по крайней мере он был далеко. Никто его никогда не видел, никто ничего не знал о нем. А теперь… Как он вел себя в суде! Поэтому и судьи относились к нам так, точно мы грязь у них под ногами. В жизни я не испытывала большего позора и унижения: ведь теперь все приличные люди знают, что я, пусть отдаленно, связана с таким человеком. Я тебе прямо скажу: если бы не ты, я бы давно собрала вещи и уехала.

Пол видел, что она не в состоянии уразуметь всего значения происшедшего. Она не думала ни о страданиях, которые он претерпел, ни о борьбе, которую выдержал. Она принимала в расчет лишь то, что нанесен удар столь милому ее сердцу аристократизму, ее тщеславию и чувству собственного достоинства. И потому осыпала его жалобами и упреками, тем более мелочными, что она считала их вполне справедливыми. Как он мог быть настолько глуп, чтобы увлечься ее хорошеньким личиком, которому болезненная религиозность придавала возвышенное выражение?

Пол молчал, и Элла, по опыту прошлых лет, истолковала это молчание как признак того, что он сдается. Смягченная его смирением и отказом от препирательств, она заговорила мягче, со страдальческими интонациями глубоко оскорбленного существа, готового, однако, внять голосу христианского милосердия и простить:

— В таком случае укладывайся скорее.

— Зачем?

— Потому что мы уезжаем, глупенький. Больше ждать нечего. Мистер Данн заплатил за гостиницу — и правильно сделал: его газета заработала на нас немалые денежки. Пароход отходит в семь часов из Холихеда.

— Я не могу оставить его, Элла.

Она посмотрела на него — сначала с удивлением, затем с ужасом.

— В жизни не слыхала о такой нелепице. Тебе он не нужен, и ты ему тоже. Он, как только вышел из суда, тут же отправился в какой-нибудь кабак. Пусть там и сидит. А когда он вернется, нас уже здесь не будет…

Пол покачал головой.

— Я не поеду.

Кровь бросилась ей в голову. В глазах загорелся мрачный огонек.

— Если ты отказываешься ехать, Пол, предупреждаю: ты об этом пожалеешь. Я многое терпела из-за нашей любви. Но больше терпеть не намерена…

Она все еще продолжала корить его, когда дверь отворилась. В комнату вошли мистер Флеминг и мать Пола, оба в дорожном платье. Священник посмотрел сначала на Пола, затем на дочь.

— Что случилось? — спросил он.

— О, ты и представить себе не можешь, что! — воскликнула Элла. — После всего, что мы для него здесь сделали, у Пола хватило наглости заявить, что он не поедет с нами.

Во взгляде Флеминга отразилось смущение. В последние недели он немало выстрадал, непрестанно борясь с собой. Он надеялся возродить Мэфри к жизни, но, несмотря на все его усилия, несмотря на все его молитвы, из этого ничего не вышло. Теперь неудача угнетала его, подрывала основы его веры. И вдобавок еще этот разлад между дочерью и Полом. Взволнованный и смущенный, он с трудом произнес несколько избитых фраз, которые всегда ненавидел:

— А не кажется ли тебе, что ты и так уже достаточно сделал, мой мальчик? Ты потрудился столь… столь благородно.