Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но любил он больше простых мужиков или степенных пожилых рабочих, и особенно из дальних мест, где говор иной, чем в Москве. Сам еврей, он сравнительно мало общался с еврейской средой. Он любил мужиков за терпеливость, несуетность, снисходительность к людским слабостям. Любил их речь, которая текла, как равнинные реки, – медленная, округлая, проникающая в самую душу. Эта русская речь оснащена множеством междометий, эпитетов, приставок и суффиксов, которые, как ухват, поворачивают слово и фразу, чтобы ярче загорелись смысл и чувство [Шраер-Петров 2014: 37].
Русские в романе Шраера-Петрова об отказниках – кто они? Они далеко не монолитны и показаны в широком диапазоне: от безликого профессора – партийного босса-функционера из медицинского института – до угрюмых чиновников из ОВИРа и грубых офицеров КГБ, изрекающих зловещие истины. Заведующий кафедрой, где работает доктор Левитин, Иван Иванович Баронов – совсем никакой не барон, а равнодушный к науке бюрократ – вступает с Левитиным в ожесточенный спор и поднимает болезненные для того практические вопросы: «Справку в ОВИР не получите, пока не уйдете с кафедры, это раз. И кроме того, зарубите на своем еврейском носу, что ваш сын вылетит из института сразу же после зимней сессии. Мы об этом позаботимся. Вы все взвесили, Левитин?» [Шраер-Петров 2014: 62]. Есть в романе и другие русские. Бывший ухажер Татьяны пользуется ее желанием спасти сына и восстановить связь с прошлым родной русской деревни. Автор, однако, изображает Татьяну как поливалентную фигуру: она терпит нравственный крах из-за того, что ее эмоциональное здоровье подорвано отказом в выезде. Одним словом, она изображена именно как измученная жертва, а не как злонамеренный разрушитель семейного счастья.
Вернемся к анализу сюжета: мы, казалось бы, хорошо знаем, как завершился бы традиционный роман: отказников ждало множество сюрпризов, однако все эти подробности казались малозначительными в сравнении с конечным результатом. Некоторые евреи получали разрешение на выезд, для других все сводилось к оттенкам фиаско: плохо, хуже и еще хуже. Середины не было: подав документы на выезд, человек отсекал себя от всего. Бывшая «нормальная» жизнь неизбежно превращалась в тюрьму, реальная жизнь шла в другом месте, а добраться туда оказывалось невозможно. Шраер-Петров изображает это новое сознание с величайшей точностью: читатель не получает объяснения, а лишь ощущает его отсутствие. Рассмотрим для примера сцену последней встречи с бывшими коллегами у Левитина дома; еврейство или инаковость Левитина ощущается с особой отчетливостью, и русский язык в прежнем его употреблении отныне недействителен:
Посидели еще немного. Какая-то пружина, стягивавшая прежде их отношения, оборвалась. И ни общие темы, ни застолье больше не могли удержать их вместе. Так что в прихожей как-то неестественно переговаривались, скорее выпроваживая, чем провожая гостей. Эта неестественность была вполне естественной, натуральной, то есть она была в самом существе положения семьи Левитиных, и коллеги Герберта Анатольевича понимали это и не обижались на него. Он стоял, растерянно прощаясь с Семеном Антиповым и Аликом Волковичем, говорил, чтобы приходили снова, без особых приглашений, и они обещали приходить запросто, целовались с ним, но все понимали, что если и представится случай свидеться, то это будет необычный случай, тяжелый, потому что нормальный, естественный ход жизни разводил их навсегда [Шраер-Петров 2014: 151–152].
Разрыв с коллегами – первый шаг, с которого начинается путь к катастрофе.
Много страниц романа посвящено нисхождению из обычного мира в мир, к знакомству с которым отказники не были готовы. Доктор Левитин никогда не думал, что ему придется сосредоточить всю свою энергию на одной лишь схватке с государством. Со временем безнадежная борьба доводит его до отчаяния. Шраер-Петров описывает боль, засевшую под черепом у его персонажа:
Приемная была, по разумению Герберта Анатольевича, последней инстанцией, крайней чертой, мертвой зоной между реальной жизнью, к которой он так подготовил себя, и жизнью во власти потусторонних сил. <…> Герберт Анатольевич просидел еще два или три часа, не вступая ни с кем в разговоры и не интересуясь, что же ответили Дудко и Аниськина тем, которые уже побывали на приеме. Он окончательно понял, что никаких аналогий и никаких закономерностей во взаимосвязях между их так называемой реальной действительностью и волей потусторонних сил не установишь. Здесь нет сходства с законами естествознания или обществоведения, нет жестокой правды логики и лукавой полуправды философии. Даже религиозность – вера в сверхъестественное, даже идеализм и его крайность – пантеизм с равнодушием к отдельной судьбе, отдельной особи – во славу общей идеи, были чужды этой вакханалии принципов и действий. Даже неумолимая доктрина монотеизма и детская легковерность язычества были ближе к душе человека, сооружая хотя бы храмы для общения с богами. Все это не шло ни в какое сравнение с суррогатом права, воздвигнутым в образе приемной [Шраер-Петров 2014: 241–242].
Этот пассаж – литания экзотических верований, мозаика соображений, рассуждений и мыслей – не дает основы для понимания происходящего. История философии и религии воплощает в себе коллективную мудрость человечества перед лицом неведомого. Однако и эти, и прочие попытки превозмочь страдание – лучшие из изобретенных человечеством способы – терпят неудачу. Авторский вывод заключается в том, что советская бюрократическая система в силу своей особой изощренности смогла превзойти всех философов: она довела до совершенства процесс уничтожения человеческого существа.
Автор показывает, как советские чиновники и функционеры применяют науку давления на практике. Когда случайная опечатка или неправильно оформленный документ приводят к отказу в разрешении на выезд, мудрость веков испаряется. Однако отсутствие практической логики преображает и доктора Левитина. Он забывает о самом себе и становится одним из сотен советских евреев в их бесконечном ожидании в приемных и в очередях перед входом в государственные конторы, на первый взгляд для того, чтобы подать прошение о пересмотре последнего отказа; однако не исключено, что некоторые из этих людей будут просить об отпущении своих «грехов» перед советской системой.
Читателю достаются жемчужины житейской мудрости, среди которых – простой афоризм: как бы мало у тебя ни оставалось, тебе всегда есть что терять. Значительная часть романа посвящена описанию любви сына доктора Левитина Анатолия и Наташи Лейн, тоже дочери русской матери и отца-еврея. Любовь
