Акимуды - Виктор Ерофеев

– За вас, ребята! – сказала Аня.

Мы встали и перевели дух. Из джентльменов мы снова стали ребятами…

– Вообще-то мужчины мне не очень удались, – оглядев себя в зеркало в прихожей и поправив кепку, почмокал губами Акимуд. – Ну, ладно… Это мой последний ужин, – прощаясь со мной, добавил он.

– Уезжаете? – удивился я.

– Вылетаю, можно сказать, в трубу, – усмехнулся Акимуд.

– Как это?

– Страшно мне, страшно, – твердо сказал Акимуд и, обернувшись к Зяблику, по-джентльменски поцеловал ей руку.

Вопрос о казни решали в детском саду. Так казалось безопаснее. В углу были сложены плюшевые мишки и цветные пирамиды. На стене – доска почета: на центральном месте – сам директор детсада. У одной из почетных нянечек в белом халате было очень страшное лицо.

Руководство страны село за маленькие столики на маленькие стульчики. Когда Главный быстрой походкой спортсмена вошел, правительство вскочило и склонилось в низком поклоне. Так требовал протокол. Главный зорко посмотрел на министра финансов, который склонился чуть-чуть меньше других. Главный втиснулся в детское креслице нежно-голубого цвета. Директор детсада, еще не старый человек, словно сойдя с доски почета, с доброй улыбкой предложил правительству попробовать детское питание.

– У нас готовят очень вкусную манную кашу! – похвалился он.

В катакомбах Лубянки три судьи в почти одинаковых темно-синих костюмах и желтых галстуках осудили Посла на смерть. Теперь, на совещании в детсаде, решался вопрос, как отправить его на тот свет. Через повешение?

Главный, склонившись к манной каше, сказал:

– А, что, вкусно! – И предложил четвертовать.

Повисло молчание. Только ложки стучали о миски с кашей. Кто-то ел с аппетитом, кто-то давился: после слов Главного о каше не есть было нельзя. Вслед за кашей принесли кисель. Мутноватый, бледно-рубиновый. Главный попробовал кисель, лизнув его языком. Кисель ему не понравился. Главный собрал узкий круг единомышленников. Некоторые из них были вообще неизвестны стране. Единомышленникам было видно, что Акимуд сильно насолил Главному.

– Ну, какие еще предложения? – спросил Главный, глядя на Бенкендорфа.

Молчание затянулось. Бенкендорф поднял глаза к потолку и смело вмешался со своим предложением. Он предложил заменить четвертование на более гуманную меру.

– Посадить на кол!

Главный кивнул:

– Это народная расправа.

Однако среди присутствующих возникло мнение, что посадить на кол – это сильнее четвертования. Кто-то вспомнил пример из нашей истории XVIII века, когда, напротив, кол был гуманно заменен Анной Иоанновной на четвертование. Кроме того, такая казнь может быть неприличной. Главный пожал плечом.

– Может, повесим? – несмело предложил чудаковатый министр финансов.

Участники совещания усмехнулись.

– Вверх ногами, – участливо предложил министр иностранных дел с умным лошадино-обезьяньим лицом.

– Может, вообще отпустим домой? – поинтересовался у него Главный, доставая детскую игрушку из кармана и ставя Ома на столик.

– Это я первым придумал четвертовать!

– Проехали, – добродушно сказал его хозяин.

– До сих пор у нас нет возможности публично сжигать еретиков, – задумчиво вступил в разговор Патриарх. – Мы жгли только их книги…

– Почему нет, если есть, – остро глянул на него Главный.

– Ну что ж, если есть… – склонил голову Патриарх.

– Я против святой инквизиции, – сказал Бенкендорф. – В этом есть что-то чуждое, католическое, не свойственное нашему народу…

Ходили слухи, что сам Александр Христофорович не чужд католицизму, несмотря на то что официально он поддерживал лютеранскую коммуну святой Катерины в Петербурге.

– Свойственное, свойственное, – улыбнулся Патриарх.

– Я предлагаю его распять, – мягко выкрикнул Бенкендорф.

Главный перевел на него взгляд:

– Распять?

– Провокация, – строго сказал Патриарх.

В сущности, он был добрейший человек, и только атеисты могли распространять порочащие его слухи.

– А ведь в этом что-то есть, – согласился Главный. – Костер быстро горит. А распять – это лонг дринк. Это запоминается.

– Такое впечатление, что в вас на минуту вселились бесы, – сорвалось у Патриарха.

– Напрасно вы так решили, – холодно парировал Главный.

Вновь посоветовавшись, совещание приговорило Посла к публичному распятию.

– Я думаю: народ это оценит, – кивнул Главный.

Директор детсада, увидя, что кисель провалился, принес поднос с желтоватым компотом.

– Вспомним детство, – сказал Главный. – Я в детстве обожал компот из чернослива.

– И все-таки, – не сдавался Патриарх, – не рождает ли эта казнь неверные параллели?

– Не надо сравнивать разные вещи! – сказал Главный. – Не надо кощунствовать, – поморщился он и широко перекрестился, тряхнув увесистыми часами на правой руке.

– Ну, хорошо, – согласился Патриарх, однако встал и пошел с совещания на согнутых ногах.

– Стойте! – крикнул ему вслед Главный. – Я передумал!

В назначенный день на Красной площади возле Лобного места, между ГУМом и полузабытым мавзолеем, с раннего утра поставили крест. Для этого пришлось разворотить немало брусчатки. Однако вокруг креста неожиданно появился хворост и большое количество березовых дров.

Вот и гадай…

На публичную казнь пригласили множество гостей. Модные светские фотографы, обычно снимающие вечеринки, запечатлели большое количество известных лиц. На публичной казни присутствовали члены правительства, видные депутаты Думы, политические лидеры разных фракций, военноначальники, певицы разных возрастов, деятели других искусств, представители молодежных организаций. Запечатлеть казнь на картине пригласили известного портретиста реалистической школы, с длинными черными кудрями. Перед началом казни с помоста полулегендарный певец душевно спел русскую народную песню. Запустили юмориста с национальным мировоззрением, и он отметился тем, что ловко сравнил Посла с крысой. Площадь рассмеялась.

Застучали в барабаны кремлевские военные барабанщики. На Красную площадь вывели Посла. Под дробь барабанов он шел из Спасских ворот, связанный веревками по пояс. Глаза его дико сверкали. Крест снова положили на землю и стали к нему прибивать гвоздями Посла.

Поскольку в Москве казнь через распятие относится к разряду редких казней, палачами – их было трое – было допущено несколько досадных ошибок. Так, например, они никак не могли пробить гвоздем обе ноги: гвоздь оказался недостаточно длинным. Беспокойные крики Посла можно было бы прекратить, если бы вставить в рот ему какую-нибудь заглушку, но об этом не подумали…

День выдался солнечным. Весенние облачка быстро пролетали на восток по весеннему небу. Полицейский вертолет застенчиво завис где-то в стороне над Москварекой. Посла раздели до трусов. У него были, кстати сказать, черно-белые полосатые трусы модного итальянского бренда, с широкой резинкой, так что в какой-то момент мне показалось, что эта казнь в значительной степени оказывается рекламой трусов.

Мое пребывание на площади обеспечил Денис – в черных очках он стоял в ряду олигархов и выглядел вызывающе бледным. Он раздобыл мне именной пропуск, что было настоящим чудом. Платными билетами на казнь запаслись от него же Зяблик и Лизавета. Я подивился высокой цене представления. Мы стояли вместе неподалеку от креста, и когда Посла подняли вместе с крестом, мне показалось, что он нас заметил и слабо кивнул головой.

В момент поднятия креста разразились на площади аплодисменты. Простой народ был рад, что казнят подлеца. Однако неустойчивая московская погода и в этот день подвела руководство. Если сначала светило солнце, то затем неожиданно подул северный ветер, и небо нахмурилось. Из него ничего не вылилось, но стало зловеще. Это подействовало на население, тем более что было видно, как Посол страдает и мучается на кресте.

Тогда поднесли поленья и хворост – и подожгли, слегка побрызгав бензином. Вскоре запахло горелым человеческим мясом. Последний раз я нюхал его в Нью-Йорке осенью 2001 года, оказавшись там через три недели после теракта.

Главный стоял, высоко подняв сильно полысевшую голову. Все поняли, что он радеет за страну. Костер разгорался. Акимуд горел на кресте. Интересная казнь. Если правительство стояло с каменными головами, если Бенкендорф как художественная натура брезгливо щурился, словно ему самому прижгли ногу, если придворная интеллигенция и главные лица основных телеканалов и газет надели на себя непроницаемые резиновые маски, то русский народ все больше приходил в смущение. Однако настроение снова переломилось, когда на сцену перед горящим крестом вышел еще один, еще более любимый народом юморист. Юмор работал на пользу начальства. Раздались смешки, потом дружный хохот. Правительство тоже развеселилось. О горящем кресте практически забыли. И только когда Посол вдруг громко застонал, на него обратили внимание, но тут юморист отпустил по поводу стона веселую шутку – она окончательно переломила настроение народа.