Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность - Николай Вирта

Потом Сергей Иванович начал рассказывать Виктору о будущем Верхнереченска, показал ему эскизы заводов и домов, планировку новых улиц, проекты, схемы.

— Все это не мечта. Это будет через несколько лет. Исчезнет биржа труда, и базар, и грязная Рыночная улица. И люди не будут думать о поисках работы, работа сама будет искать их.

— Сергей Иванович, — сказал Виктор. — Скажите, вы никогда ни в чем не сомневаетесь?

Сергей Иванович удивленно посмотрел на него.

— Вы шутник! Разве может жить человек без сомнений? Но я понимаю сомнения так: вот я решаю какую-нибудь задачу. Надо и так прикинуть, и этак. Но когда ты убедился, что задача решена и что решение это единственно верное, — тогда стой на своем.

— До конца?

— До конца. Может быть так, что ты ошибаешься, тебе об этом скажут и ты поймешь: да, ошибся. Тогда признайся в ошибке и исправь ее. А это самое трудное — признаваться в ошибках. На этом люди и спотыкаются. Впрочем, это я так, к слову. Я ваши стихи хочу послушать. С собой есть?

Виктор смущенно кивнул головой.

— Ну, да вы настоящий поэт! Давай, Иван, послушаем нашего поэта… Ну, ну, не серчай, тебе это полезно.

Виктор начал читать стихи. Он прочел одно стихотворение, другое, третье. Сергей Иванович и Карнаухов требовали еще и еще… Наконец Сторожев прервал Виктора:

— Вы никуда и никогда из города не уезжали? Здесь и выросли? Здесь и учились?

— Да.

— И в деревне не бывали? Или на заводе, скажем?

— В деревне жил… немного.

Сергей Иванович закурил.

— Видите ли, Виктор, — сказал Сторожев, — мы с Иваном в поэзии не специалисты. Я — политик, и он — политик, понимаете? Но политика наша объединяет все, чем жив народ, то есть трудящиеся. Она, так сказать, организует все и направляет в одно русло. К одной, понимаете ли, цели. А народ живет не только трудом или насущным хлебом. Он и любит, и поет песни, и читает книги. И стихи ему тоже нужны. Как мы любили на войне песню! Песни мы и в походе, и в окопах пели, с песней и смерть была не страшна. И чем песня понятней для всех, и для ученых и для неученых, тем больше ее любят. А иные не знают, для кого они пишут. Вот партия — она точно знает, во имя чего существует, во имя чего зовет людей на борьбу. Она умеет разговаривать с народом. Слова у нее простые, но они трогают, доходят до сердца честных людей. А ваш брат такое иной раз наворотит — черт его знает, для кого он писал, для чего. Вы не обижаетесь?

— Нет-нет!

— Вот в наших деревнях многие мужики наизусть знают пушкинские или там некрасовские стихи. Хоть две строчки, а знают. А ведь после Пушкина, Некрасова была чертова прорва поэтов! Но до сердца народа многие из них не дошли. Почему? Слова у них холодные, понятные только им… Поступки людей они выдумывали, а не брали из жизни. Чтобы писать — надо жизнь знать, право, надо! Вот и вы: узнаете жизнь, людей, узнаете их думы, надежды — тогда вам легче будет работать. — Сергей Иванович задумался. — Самое главное для вас — узнать людей.

Долго беседовал Сергей Иванович с Виктором. Он читал отдельные строфы его стихов, разводил руками, когда не понимал, и Виктор переставал понимать их; он хвалил то, что Виктору казалось наиболее слабым. Виктор соглашался или спорил, но почти во всем был разбит.

В споре участвовал и Карнаухов, он волновался, шумно выражал свой восторг или неодобрение и все твердил:

— Погоди. Вот я тебе покажу наших ребят, я тебя познакомлю с ними, тогда ты напишешь.

Виктор сам начал спорить с Карнауховым, оба они петушились, кричали.

Сергей Иванович, слушая Виктора, присматривался к нему, следил за его речью. В какой-нибудь час он узнал его сокровенные мысли, увидел внутренний мир юноши.

«Его надо беречь, — подумал он, — надо его с Карнауховым свести поближе. Стоящий человек».

Но «сводить» с Карнауховым Виктора не пришлось, После беседы с Сергеем Ивановичем Ховань и Карнаухов бродили по городу чуть ли не до рассвета. Потом Виктор пошел к Карнаухову, чтобы провести у него остаток ночи.

Они подружились. Всерьез.

Из письма Лены Компанеец Коле Зорину 6 октября 1926 г.

«…подумавши, я уже решила, что с этим человеком нам все равно никогда не понять друг друга, не сойтись. Так грубо разбивалось мое первое чувство, и мне было не жаль его. Я решила, что рано или поздно между нами должен произойти разрыв, а теперь я легче могу перенести его. Но все вышло иначе. Еще на днях я встретила его в сквере. Мы не сделали ни одного шага к примирению. А сегодня, четыре часа назад, Витя пришел ко мне. На его вопрос, ждала ли я его? — я ответила, что я знала, что он придет, и что лучше бы было, если бы он не приходил. Но он остановил меня. Он рассказал о встрече с необыкновенным человеком, он горячился, много и умно говорил, рассказал мне, что он думает делать дальше… Я заметила, что внутри у него созревает нечто новое, свежее… И спросила: «Ну, а если бы не было этой встречи, встречи совсем случайной?» Виктор сказал, что такой же вопрос он задавал себе. И понял: если бы не с тем человеком, что увел его к себе домой из сквера, он встретился бы, непременно встретился с кем-нибудь другим примерно таких же взглядов и настроений. И тот сказал бы ему то же самое… «Впрочем, — добавил Виктор, — нет в мире ничего чисто случайного. Все закономерно, и закономерной была эта встреча, открывшая мои глаза, — внутренние глаза, понимаешь? — на очень многие вещи… Я счастлива, Коля, я полна счастьем. Если бы Андрейка был так же счастлив, как я! Коля, милый, как хороша жизнь!»

Глава четвертая

В конце октября Богданов узнал о том, что его вожаки распустили фракцию и объявили о прекращении подпольной работы. Впрочем, помня разговор с «гостем» после собрания на Бычьем Загоне, Богданов отлично понимал сущность нового маневра и написал в губком заявление, составленное в смиреннейшем тоне. В заявлении осуждалось все, что делал он, Богданов, до сих пор, и содержалось клятвенное обещание впредь не нарушать партийной дисциплины.

Открытые встречи со своими единомышленниками пришлось прекратить.

Фролов посещал Богданова лишь поздней ночью, пробираясь к дому номер четырнадцать по Холодной улице через проходные дворы. Некоторые члены богдановской группы приняли всерьез покаяние своего вожака и завопили. Один из них, немец Карл Фогт, грозил Богданову проклятием «мирового пролетариата, который им обманут». Тогда на окраине города, в доме, принадлежащем Фролову, состоялась секретная встреча Богданова с его единомышленниками. Все недоразумения были улажены.

Особый разговор Богданов имел с Фогтом. Фогт заявил прямо, что он больше не намерен «пробавляться на красивой фраз», и требовал немедленных действий.

Богданов серьезно занялся аппаратом губрозыска, и в скором времени все, что еще оставалось там здорового, было под разными предлогами удалено или послано в уезд «на укрепление периферии».

Богданов держал своих людей во всех уездах. Розыск работал старательно. Начальники носились по уездам, ловили воров, налетчиков, бандитов, сколачивали группочки единомышленников, подбадривали людей, устраивали собрания в лесах или на конспиративных квартирах.

Типографские принадлежности Богданов решил пустить в дело и приказал перевезти их к Фролову. Тот безуспешно искал помещение для нелегальной типографии.

Как-то вечером Лев сидел в передней, у топившейся печки. У Богдановых шла громкая перебранка. Николай Николаевич искал какие-то бумаги, не находил их, кричал на Юлю, будто она изводит важные документы на папильотки.

Юля обозвала мужа болваном и ушла в столовую. Потом вышел Богданов, бросил в огонь скомканные бумаги и ушел.

Лев быстро выхватил из огня вспыхнувшие листки. На одном из них было написано: «Мама приехала и здорова. Багаж у меня. А.»

Мама была знакома Льву. Богданов, в разговоре с Фроловым, так называл типографию.

Лев спрятал полуобгоревшую бумажку в карман и развернул следующую. Это была ведомость. На разграфленном листе написано несколько десятков фамилий, вероятно зашифрованных. Против каждой фамилии — цифры и значки. Лев сунул и этот лист в карман. Когда Богданов снова вышел из комнаты с охапкой бумаг, Лев сидел в том же положении.

— Вы что грустите?

— Так, думаю…

— Скучно что-то, — пожаловался Богданов. — А что, если хлебнуть пива?

— Почему не выпить? Я сейчас сбегаю.

— Зачем? Юлю пошлю.

Юля сидела в столовой за швейной машиной.

— Сходи за пивом, детка!

— Не пойду.

— Ну, сходи.

— Ругается, как не знаю кто. Нужны мне твои бумаги!

— Ну, прости. Я просто расстроен.

— Простите его, Юленька… Он человек добрый!

Юленька перекусила нитку и поднялась.

— Пьяницы, право. Каждый день пьете. И не надоест?