Разрушенное святилище - Дэн Ченслор

Двое стражников сопровождали их, — человек, оказавшийся здесь впервые, мог легко заблудиться в подземных ярусах Колизея. Оба солдата шли впереди, и свет факелов в их мускулистых руках почти не касался сановника и Корделии.

Тем приходилось идти почти в потемках.

Гладиаторы, которые готовятся к выходу на арену, не носят светильники, — толпа не простит, если их любимец не сможет предстать перед ними лишь потому, что случайно обжег руку горячим маслом. Воины должны умирать только на глазах зрителей, — иначе получится, что человеческая жизнь ничего не стоит.

Немедий, как королевский советник, также не мог опуститься до столь низменной работы.

Споткнувшись в очередной раз, девушка спросила:

— Почему один из них не пойдет сзади?

Этот простой вопрос заставил Немедия сжаться, словно он был забитым ребенком, услышавшим грозный окрик отца. Лицо советника побледнело еще сильнее, и стало казаться, что оно само источает свет — таким оно было белым. Понизив голос, он произнес едва слышно:

— Здесь это не принято. Стражники идут за спиной только у тех, кто приговорен к смерти.

— Я слышал, твоя подруга будет выступать сегодня? — спросил Трибун. В его голосе звучало неподдельное изумление.

Маленького роста, уродливый, лишенный физической силы, — он не мог понять пьянящую радость битвы, которая заставляла выходить на арену гладиаторов. Ортегиан знал, что многие из бойцов осуждены на казнь или каторгу, и потому сами выбрали Арену. Этот шаг дарил им почести, удобные покои (впрочем, из которых нельзя было выйти, иначе как в сад или залу для тренировок), лучшую еду и роскошных женщин.

Но что толкало других — свободных, радостных, полных сил? Для чего они раз за разом рискуют жизнью, хотя каждый день на их глазах из Колизея уносят их товарищей, которым изменила удача? Трибун решительно не мог этого понять, а Конан, в свою очередь, не смог бы ему объяснить.

Так и он сам никогда не сумел бы остаться на одном месте, завести лавку или кузню, обзавестись пузатой женой и кучей неумытых детишек — а ведь именно в этом многие люди видят и счастье, и смысл жизни.

— Корделия любит арену, — ответил киммериец. — А арена любит ее.

Он невольно повторил слова, которые хорошо знали все в Ианте, Эруке и Хоршемише. За несколько дней до боев — а порой даже за месяц, если в схватке должны были встретиться знаменитые воины, — владельцы Колизеев отправляли на рыночную площадь слуг, которые громко зазывали гостей на представление. Другие ходили молча, но носили на груди и спине плакаты, где местный художник, как мог, изображал лица гладиаторов, а для тех, кто умел читать, указывались дата и время боя.

— Надеюсь, твои люди не выбрали для Корделии слишком опасного противника, — мягко произнес Трибун, наклонившись к Терранду. — Мне бы не хотелось, чтобы она пострадала.

Полудракон не мог потемнеть от гнева, ибо его покрывала черная чешуя. Но будь он человеком…

— Колизей — не часть армии, — резко отвечал тот, и Ортегиан раскаялся в своем вопросе. — Дешевый балаган, где те, кто учился владеть оружием, предают свое ремесло. Я давно говорил, что не желаю иметь в своем подчинении Арену. Будь моя воля, сровнял бы ее с землей.

Конан подумал о том, что никто из сановников дворца не одобрял гладиаторские бои. Ни Трибун, ни Террапд, ни верховный маг Гроциус, ни Немедий. И все же Колизей процветал. Наверное, прав был Ортегиан — чем выше ты поднимаешься, тем меньше у тебя настоящей власти и тем сильнее зависишь ты от других.

— И все же тебе не стоило выступать, — произнес Немедий.

Он был так взволнован, что даже не смотрел на прекрасную полуобнаженную аквилонку.

Согласно обычаям Колизея, воины выходили на бой почти без доспехов. Зрители хотели полюбоваться совершенными телами бойцов, — а также тем, как из этих тел будет литься кровь и вылетать внутренности. Вместо брони, маг Арены накладывал на гладиаторов несколько защитных заклинаний, — вполне достаточных, чтобы провести бой.

Высокие груди девушки обхватывали две кожаные получаши, скрепленные за спиной фигурной застежкой. Когда полуобнаженная гладиатрисса шла между рядами зрителей, люди бросали ей цветы и лепестки роз.

Те, кто сидел непосредственно над проходом, заранее отрезали стебли — и если распахнутый бутон ложился между упругих полушарий красавицы, это считалось хорошим знаком тому, кто его бросил.

Не в том, правда, случае, если все видела сидевшая рядом супруга.

Стройную талию девушки обхватывал кожаный пояс, на котором крепились короткий меч и четыре метательных кинжала. Узкие полуштаны плотно обтягивали стройные бедра, закрывая их только на десять пальцев сверху. Ноги Корделии украшали высокие сапоги с львиными мордами на галунах.

— Я не могла упустить шанс снова выйти на Арену Валлардии, — сказала она. — Ведь я приехала сюда как гладиатрисса — тогда меня и увидел из своей ложи король Димитрис.

— В конце концов это стоило ему жизни, — пробурчал Немедий.

Девушка хлестнула своего спутника взглядом, и он сделал вид, что просто закашлялся.

— Гладиаторский бой будет только началом представления, — продолжал советник. — Люди привыкли к тому, что видят на Арене сражения и Трибун не хочет, чтобы хоть кто-нибудь из них ушел из Колизея обманутым…

Он вновь вспомнил о том, как дорого обошлась эта ошибка Фогарриду.

— Главная часть представления — совсем иная. И тебе придется участвовать в ней, уже не как добровольцу.

— Если все это тебе не по душе, тогда зачем? — спросил Конан.

Ортегиан вздохнул.

— Боюсь, я совершил ошибку, — отвечал он, нимало не боясь того, что его признание услышат слуги, разносившие угощение.

Киммериец редко встречал правителей, которые могли решиться признать свою неправоту — даже оставшись наедине с избранными сановниками.

— Когда Храм обрушился, и тысячи людей погибли под его сводами, — страну охватила ярость. Все требовали правды, каждый хотел узнать, на чьей совести это ужасное святотатство.

Конан спросил себя: всегда ли Ортегиан говорил в подобной манере, красивыми, обкатанными фразами, что стучат в твой разум, подобно холодным градинам. Нет, наверное, он приобрел эту привычку только когда стал Трибуном.

— Потом правда стала известна… И ярость людей превратилась в ненависть. Все хотели мести. Одни говорили, что курсаиты со дня на день нападут на Валлардию. Другие считали, что мы должны нанести удар первыми.

Он опустил свой единственный глаз в пол.

— К своему стыду, я поддался этому настроению. Слишком свежим в моей памяти был пример Фогаррида, — который стремился во всем поступать правильно, а не так, как требовала толпа. Я думал, что если не сделаю решительный шаг как можно скорее, люди взбунтуются…