Вороний мыс - Михаил Барышев

Втайне Петр Романович ждал от сына приглашения и был благодарен Андрею. Но слова сына испугали его. Одно дело слова послушать, а другое — по тем словам жизнь перевернуть. Шутка ли в одночасье старому дереву коренья из земли вывернуть.

Много было с Андреем говорено за лето. Но переупрямил сын. Теперь все было решено, и начал Петр Романович потихоньку готовиться к переезду в незнакомый ему город Ярославль, что стоит на берегу Волги и, по уверению Андрея, красивее того города на свете нет.

— Бочку бы ты мне, Петрей Романович, отдал, — ёрзнув на лавке широким задом, попросила Анфимья. — Уедешь, и пропадет бочка попусту, а я бы приспособила волнухи солить. Третьеводни у Щукозеру за вениками бегала, дак приметила, что хорошо сей год волнухи уродят… Отдал бы бочку.

Вот, оказывается, куда соседушка нацелилась!

Бочку, сельдянку, дед Пека держал под водостоком. Крепкая бочка, износу такой посудине нет. Разве можно нынешние пластмассовые финтифлюшки, что в рыбкоопе продают, с таким изделием сравнять. С Мурмана бочка привезена, когда ходил туда дед Пека последний раз на вешний промысел. Сейчас такую ни за какие деньги не укупишь…

— Бери, — неожиданно для себя согласился он. — Бери, Анфимья. Впрямь ведь рассохнется и пропадет без дела.

— Вот спасибо тебе, Петрей Романович, — обрадовалась соседка и нетерпеливо вскочила с лавки. — Я тебе за то камбал принесу. Вчера на бродки ходила, на вечернюю воду, дак полкорзины добыла. Андрея свеженькими попотчуешь.

— Икряные по такому случаю отбери, да покрупнее… Я рыбников настряпаю.

— Отходит время икряным-то…

— Поглядишь хорошо, так сыщутся.

Анфимья снова без нужды поправила платок и подумала, что камбал теперь придется принести хороших, раз дернул ее леший за язык.

— Бочку, Петрей Романович, я сейчас возьму, чтобы вдругорядь не ходить.

Опершись руками о подоконник, дед Пека смотрел, как соседка катит добычу к своему дому. Крутобокая сельдянка виляла из стороны в сторону и застревала на выбоинах. Упиралась, как скотина, проданная в чужой двор. У крыльца Анфимья вертко нырнула в дом и возвратилась с чугунком горячей воды.

«Воду уж припасла», — невесело подумал дед Пека, наблюдая за расторопной соседкой.

Анфимья размашисто плеснула воду в темное нутро бочки, и та враз окуталась белым паром. Будто глубоко и покорно вздохнула, принимая новую хозяйку.

В кухню вошел Андрей. Походкой, крепким телом и широколобой головой сын был похож на отца. Материны у него были только глаза, серые, с приметной жалинкой. И волос у Андрея был нетверд. Сорока еще нет мужику, а пролысина приметно легла от лба к затылку.

— Закончил последнюю главу, отец. Теперь осталось заключение, и полный порядок. Осенью выйду на защиту, и будет твой сын кандидатом искусствоведения. «Проблема коллизии, как момент воплощения эстетического идеала»… Ощущаешь, какая тема отхвачена?

— Не порато я, Андреюшка, в твоих ученых делах разбираюсь, — извиняющимся голосом откликнулся дед Пека.

Смешно сказать, но Петр Романович стеснялся взрослого, ученого сына. Собственного, младшенького. Здесь, на кухне, в печном углу, в зыбке его качал. Мальчишкой, бывало, при каждом подходящем случае приучал к веслу, к топору, к ружью.

Вспомнилось, как сделал сыну первые коньки. Обтесал два березовых полешка, понизу вколотил обломки косы-горбуши, дырки провертел, веревочки приспособил. Радости у Андрейки было! Помнит ли он те коньки?

— Проголодался небось за трудами?

— Нет.

Андрей подошел к буфету и налил стакан вина из большой оплетенной бутылки.

Пил сын заморскую кислятину, неведомо как оказавшуюся в рыбкооповском магазине.

— Хлопнул бы с устатку беленькой. Цельный графин вон стоит. Волнушек я на закуску достану, хошь, яичницу сгоношу на электроплитке.

— Потреблять надо, отец, сухое вино. Оно продлевает жизнь.

— Рано тебе вроде по годам о долгожитье заботиться, — усмехнулся дед Пека, оглядывая пеструю рубашку сына с распахнутым воротом.

Рубах Андрей привез, наверное, десятка два и менял их на дню не один раз, что тоже удивляло Петра Романовича. Не понимал он и научных заковыристых слов, которыми сын играл легко и просто, как дитенок разноцветными окатышами.

Такой век прожил Петр Вайгин, две войны отвоевал и ума вроде у людей занимать не приходилось, а собственный сын постиг такое, о чем отцу слыхивать не доводилось. Оказывается, на свете есть диссертации, кандидаты и научные доктора, которые не лечат людей, а книги пишут да всякие хитрости придумывают. Андрей сказывал, что эти доктора и атомную бомбу сделали, в космос людей научили летать и машины сотворили, которые сами все считают…

Другая дорога выпала сыну. Труднее она или легче, Петр Романович не мог сообразить, хотя опытом знал — всякую жизнь, ученую или неученую, прожить не просто.

— Разбираться понемногу начал? — спросил Андрей, кивнув на мусорное ведро, наполненное пыльными ненужными вещами. — Правильно. Денька через три я на станцию схожу. Заранее закажу билеты, чтобы было у нас с тобой все в полном ажуре… В городе бы покрутил телефончик, и пожалуйста: «Ваш заказ принят… Когда прикажете доставить?» А здесь пехом восемь километров.

— Наше житье — не белые булки. Хорошо еще, что сухая погода стоит, а как дожди примутся, те восемь километров до станции сразу на двадцать переворачиваются. На Панозерском мху кони по брюхо вязнут. Красно, говорят, море со стороны, да хорошо с берегу. Зимой, как сиверко засвистит, носу не высунешь. Летом комарье да оводы тебя жгут, осенью дожди полощут. Одно только званье, что родимушка. А живем, как медведи в берлоге.

— Это ты уж слишком, отец. Хулу на родную деревню возводишь. Не ожидал от тебя. Мне здесь нравится. Тишина. Работается отлично. Что касается остального, ты, конечно, прав…

— Как не прав, — подтвердил Петр Романович и неожиданно рассердился на себя. Вроде своих сельчан ни с того ни с сего обидел, медведями их обозвал.

И не берлога вовсе поморская деревня. Телевизоры почти в каждом доме, кино в клубе катят, в магазине серванты на продажу выставлены, молодые девчата да бабы одна перед одной новыми туфлями да костюмами выставляются. Зачем ему поклеп на деревенское житье возводить? Себя ведь этим все равно не утешить.

Прямо сказать — была в голове у деда Пеки раскоряка в мыслях. Хоть и дал он сыну твердое обещание, а сомнения оставались, и извести их Петр Романович не мог. Вот и сегодня поэтому невесть что городил про родные места. Себя вроде настраивал, чтобы полегче кинуть их, иметь силы уехать прочь. Но полной ясности в мыслях пока и не получалось. Вроде как обрывал дед Пека листья у лопушка, а корень выдернуть не удавалось. А листья — что? Известное дело, корень живой, так вместо оборванных новые вырастут.

Чтобы унять смятенные думы, Петр Романович взял топор и отправился к сараю. Вытащил припасенную еще с весны заготовку для весла и принялся ее обделывать. Привычно успокаиваясь в работе, дед Пека неожиданно сообразил, что новое весло тоже не понадобится, и расстроился еще больше. Злым замахом вогнал топор в суковатый чурбан, служивший для колки дров, и ушел от сарая.

И сарай через две недели станет ненужен.

Да что там сарай, — дом будет ни к чему. Собственный, потомственного поморского корня, дом Вайгиных, сработанный еще дедом Петра Романовича — Акимом Вайгиным. Высокий, из толстенных, чуть не в обхват бревен, пятистенник с четырьмя окнами по фасаду, глядящими на порожистую реку.

Каждый из Вайгиных, кто в свой черед становился хозяином в этом прочном, сработанным на века доме, вкладывал в него свой труд. Менял столбы фундамента, выбирая для них рудневые тонкослойные, долгого износу бревна. Перекрывал крышу, починял наличники на окнах и мостины на «взвозе», по которому на второй этаж сарая прямиком въезжали с возом сена.

После гражданской войны, когда Петр Вайгин вернулся домой, справил свадьбу и понесла Катерина первенца, пристроил молодой хозяин к дому боковую горницу. Пролетко да покойный Степан Куропоть вызвались плотничать на подмогу, а пильщиков пришлось подрядить чужих. Они за работу выговорили кроме денег еще и харчи. Срядились, чтобы каша каждый день была. Год тогда выпал зяблый, жито на полях вполовину мороз побил. А пильщики кашу с хлебом ели. Давно это было, а все помнится.

Когда сыновья стали подрастать, задумал Петр Романович еще одну пристройку сделать. Бревна навозил самолучшие из Салозерского бора. Две военных зимы их сохранял. А как пришли похоронные на старшего Федюшку и среднего Михаила, пустил бревна на дрова.

Жарко горели в печи те полешки, больно было на огонь смотреть.

Андрей годами на войну не вышел. Думалось, что он хозяином в доме вырастет, а последышек вильнул хвостом и укатил из родного гнезда.