Тревожных симптомов нет (сборник) - Илья Варшавский

— Какое же может быть взаимодействие, когда обе системы существуют разновременно?

— Я ждал этого вопроса, — усмехнулся профессор, — он доказывает еще раз вашу неосведомленность в самых элементарных вещах. Когда мы говорим об одной молекуле, мы никогда не можем предсказать заранее ее поведение в строго заданных условиях. Физические законы справедливы только для больших ансамблей частиц, потому что носят статистический характер. Единый ритм существования нашей системы вовсе не означает того, что какое–то количество атомов не выпадает из этого ритма и не оказывается выброшенным в антипространство. Аналогичные процессы идут в антимире. Неисчерпаемые запасы энергии, которыми располагает наша вселенная, есть не что иное, как результат аннигиляции антивещества с нашей материей. Следовало бы ожидать, что, так как знак заряда, направление спина, знак магнитного момента, различающие вещество от антивещества, равновероятны, во вселенной должно было бы находиться одинаковое количество материи и антиматерии с одинаковой плотностью распределения в пространстве. Это неизбежно привело бы к их аннигиляции с чудовищным выделением энергии. Если Даже предположить, что из выделившейся при этом энергии впоследствии вновь могла образоваться материя, то опять–таки вероятность образования антиматерии была такой же, как и обычной материи, а они немедленно вновь бы аннигилировали. В результате наша вселенная представляла бы собой непрерывно взрывающуюся субстанцию. На самом деле этого нет, и частицы антивещества в чистом виде обнаруживаются в нашем мире в пренебрежимо малых количествах и только при энергиях очень высоких уровней, когда кривизна пространства и связанный с ней ритм временных процессов меняются.

Некоторое время мы молчали. Чувствовалось, что Берестовский хочет о чем–то спросить, но не решается. Такая нерешительность настолько противоречила создавшемуся у меня представлению о Берестовском, что я невольно захотел ему помочь. Впрочем может быть, тогда я просто искал способа побыстрее от него избавиться. Обилие непривычных понятий, преподнесенных мне профессором, очень меня утомило.

— Мне кажется, — сказал я, — что, идя ко мне, вы имели какую–то определенную цель. Можете говорить со мной откровенно.

— Конечно, имел, — ответил он, — однако вы еще недостаточно подготовлены для серьезного разговора. Кроме того, по–видимому, вы утомлены. Некоторые элементарные понятия, о которых я вам говорил, еще не нашли места в вашем сознании. То, что принято называть здравым смыслом, противится их усвоению. Пройдет несколько дней, и все это уляжется. Я вам дам знать о дне нашей следующей встречи.

Берестовский встал и, не прощаясь, вышел.

***

Несколько дней шел дождь, и я почти не выходил из дома. Сказать по правде, мне совершенно не хотелось встречаться с Берестовским. Что–то было в нем вызывающее антипатию. Не могу сказать, что именно. Скорее всего, превосходство, с которым он взирал на меня. Я не сомневался в том, что в его планах я должен был играть какую–то роль. При этом он ко мне присматривался, как присматриваются к вещи, которую собираются купить в магазине. Кажется, он не сомневался в том, что если я ему подойду, то вопрос будет решен независимо от моей воли.

Вместе с тем я много раз мысленно возвращался к нашему последнему разговору. Как это ни странно, то, о чем мне говорил Берестовский, приобретало для меня все больший и больший интерес. Подсознательно я думал об этом все время. У меня даже появилось подозрение, не являюсь ли я объектом гипнотических экспериментов профессора–брахмана.

На четвертый день я вышел, чтобы купить папирос.

У входа в магазин я столкнулся с Берестовским.

— Я пришел за вами, — сказал он, смотря по обыкновению куда–то вбок.

— А вы были уверены, что я приду? — спросил я.

— Конечно, потому что я вас вызывал, — ответил он, — пойдемте.

Я безвольно поплелся за Берестовским. Подойдя к своему дому, профессор вынул связку ключей и долго манипулировал ими у небольшой двери в заборе. Наконец дверь открылась.

— Входите, — сказал он.

То, что произошло дальше, было похоже на дурной сон. Я почувствовал толчок, все предметы перед глазами покатились куда–то вниз, и я оказался лежащим на земле. Острые зубы сжимали мне горло.

— Назад, Рекс! — крикнул Берестовский, и огромная овчарка, рыча и огрызаясь, направилась к дому.

— Я допустил оплошность, — сказал Берестовский, невозмутимо наблюдая, как я поднимаюсь на ноги, — было бы очень некстати, если бы он вас загрыз именно тогда, когда вы мне нужны.

Странным было то, что его слова меня не возмутили. Какая–то тупая покорность овладела мной.

Мы стояли посередине двора, напоминающего свалку. Кучи каких–то исковерканных аппаратов и приборов валялись там, где некогда были газоны. В центре двора стояло несколько трансформаторных будок.

— Попортил я им всем крови, пока они поставили мне эти трансформаторы, — сказал самодовольно Берестовский. — Впрочем, для меня эти мощности смехотворно малы. Мне нужны миллиарды киловатт, так что максимум, на что можно использовать эти трансформаторы, — зарядка конденсаторов. Основные количества энергии, необходимой для моих опытов, мне приходится добывать самому. В этом я, слава богу, не ограничен.

Мы вошли в дом. Дневной свет слабо пробивался через щели в закрытых ставнях. Однако Берестовский подошел к окну и задернул плотную штору. После этого он зажег свет.

«Лаборатория средневекового алхимика», — невольно вспомнил я слова своего приятеля.

Хаотическое нагромождение причудливого вида аппаратов, проводов и высоковольтных изоляторов делало передвижение по лаборатории почти невозможным. В самой их гуще стояли Два авиационных кресла.

Взяв меня за локоть и ловко лавируя между препятствиями Берестовский подвел меня к одному из кресел и усадил.

— Теперь мы можем продолжить наш разговор, — сказал он усаживаясь во второе кресло.

Некоторое время он молчал, напряженно думая о чем–то, потом неожиданно спросил:

— Вероятно, на Земле нет такого журналиста, который не мечтал бы первым попасть в космос?

— Не собираетесь ли вы предложить мне стать космонавтом? — спросил я, удивленный его словами.

— Ничуть, — сказал он, усмехаясь. — Даже самые отдаленные области космоса представляют собой не больше, чем задворки нашей вселенной. Человеческое воображение их давно обсосало и обслюнявило. То, что я вам действительно хочу предложить, правильнее всего было бы назвать путешествием в Ничто. Туда, куда не проникала даже человеческая фантазия, способная представить себе белого дракона в виде чистого листа бумаги. Короче говоря, я намерен показать вам не самого дракона, а его антипода, с тем чтобы вы потом поведали человечеству, как он выглядит.

— Неужели вы имеете в виду ваш гипотетический антимир?

— Я бы мог вас отправить и туда, но вернуться оттуда вы бы уже не смогли. Ваше пребывание там ознаменовалось бы некоторым уменьшением энтропии системы из–за возрастания энергетического потенциала, а вы сами бы представляли собой не более чем мощную вспышку излучения. Все ваши семь с половиной технических единиц массы целиком превратились бы в энергию недоступного нам антимира. Это меня не устраивает. Вы мне будете нужны здесь, как живой свидетель самого фантастического эксперимента, на который способен человеческий гений. Мне эти научные кастраты все равно не поверят.

Несколько минут он яростно сопел, пел, потом сказал:

— Представляете ли вы себе, что время в антимире несовместимо с нашим потому, что течет в обратном направлении?

— Я не могу себе этого представить.

— Конечно, это не следует понимать так, что все процессы там начинаются с конца, а кончаются началом. Придется снова прибегнуть к аналогии. Посмотрите на себя в зеркало. У вас ведь не возникает сомнений, что перед вами ваше собственное изображение. Однако, если вы вглядитесь внимательно, то обнаружите, что ничего общего с вами это изображение не имеет. У человека, которого вы видите в зеркале, сердце с правой стороны, а печень — с левой. Вы бреетесь правой рукой, а ваше изображение проделывает это левой. Вы делаете движение рукой вправо, а оно повторяет его влево. Но самое удивительное, что никакими переносами в пространстве вы не можете совместить зеркальное изображение с его оригиналом. То же самое происходит с временем в антимире. Оно является как бы зеркальным отображением нашего времени. Поэтому если изобразить наше время в виде вектора, то антивремя будет выражаться вектором, противоположно направленным. Это же справедливо и для выражения пространственных представлений одного мира в другом.

— Кажется, я понимаю, — сказал я, — но как возможны переходы из пространства в антипространство?