Реже лили дожди, но мы оказались на острове среди топей и дорог, превращенных в пинские болота. Грязь всех цветов и оттенков окружала наш островок, грязь цвета чернил и кофейной гущи и нежно кремового цвета бледного кофе. Отважные странники выезжали в нашем экипаже в Герат. Лошади с норовом с трудом привыкали к экипажу, с отчаянием и яростью выворачивали колеса из жидкой грязи. В городе странник пересаживался на верхового коня, потому что переулки Чаар-баха никак не рассчитаны на движение экипажей. Странник останавливался на перекрестке у глухой стены, у вывески на персидском, английском и французском языках. Здесь была почтовая контора. Отсюда Герат соединялся с остальным миром. Всадник получал завернутый в серую оберточную бумагу, влажный конверт; на нем был штемпель Кушки, номер и штамп уполномоченного Отдела внешних сношений в Кушке. И всадник прятал драгоценный пакет у себя на груди, галопом скакал в консульство, и грязь, как взорванная миной, летела из-под копыт коня. Восемь человек ожидали его в нетерпеньи на южном балконе. В сыром пакете лежали газеты — «Правда» и «Правда Востока». В Москве этот номер читали месяц назад, ташкентская газета была, в среднем, двухнедельной давности. Мы читали и перечитывали эти газеты, пока они не превращались в клочки; мы спорили, негодовали, порочествовали, издалека следя за историческим этапом нэпа. Непостижимым и странным казалось все, что происходило за северным хребтом, нам, оторванным от родины, от пятого года революции, и брошенным в Герат Мухамед-Сарвар-хана. Раз в шесть недель проезжали через Герат в Кабул дипломатические курьеры. Обыкновенно известие о выезде курьера приходило к нам после того, как он уезжал из Герата. Но ко дню его приезда нас мучили предчувствия; мы испытывали нетерпение и ярость и с отчаяньем, до рези в глазах смотрели в сторону «Елисейских полей». И вот к вечеру звон надтреснувших колокольцев переворачивали дом вверх дном. Курьеры поднимались наверх в грязи (или в пыли), с облупленными носами, обветренными губами, несколько ошалевшие от трех дней пути. Мы разбирали почту, с одинаковым трепетом перечитывая и политические инструктирующие письма и какую-нибудь бумажонку из Москвы: «в ответ на ваш номер такой-то отдел снабжения сообщает, что вам препровождается копировальная бумага в количестве десяти листов, что же касается до лент, то в настоящее время… в виду… на вольном рынке… не представляется возможным. За такого-то такой-то». Потом мы бросались на книги и газеты, потом тормошили курьеров. Они говорили с нами чуть-чуть свысока. Еще бы: они знали все, у них на глазах рождались и разверстка и нэп. Мы обстреливали их вопросами: есть ли на самом деле живой частник, и что это за вольный рынок, и можно ли купить шапку без ордера? Два дня курьеры оставались в Герате, внизу свирепствовала повариха мамаша Поля, гроза афганских слуг (из уважения они ее называли «мамашка-саиб»). Курьеры с некоторым пренебрежением пробовали печенье мамаши Поли: они уже понимали толк в настоящих пирожных ташкентской «Чашки чая». «Неужели же пирожные?» И курьеры смотрели на нас с сочувствием: «Чудаки, впрочем да, вы же уехали до… то-есть до нэпа». Вечером назначали собрание ячейки. Повестка: текущий момент, споры, недоуменья. Т е к у щ и й м о м е н т! Как это звучит для Герата, когда «Правда» приходит сюда через месяц, а срочные радиограммы приходят почтой из Кушки и по милости афганской почты через десять дней. Мы провожали курьера в Кабул; звенели колокольцы вьючных коней; они бесстрашно устремлялись в Кабул по Кандагарской дороге. Через пять недель их ждали с таким же трепетом и нетерпением в Кабуле, и там повторялось то же, что и в Герате. Но курьеры уже чувствовали себя почти на нашем положении: они оставили Москву два месяца назад, они сорок дней провели в Афганистане, в его быту и обстановке. Эти сорок дней отрывали человека от «текущего момента», и он уже не совсем твердо ступал по твердой земле и не вполне внятно рассуждал об обстановке по ту сторону Парапамизского хребта.
Курьеры уезжали, наш быт и будни шли убийственным чередом. Мухамед-Сарвар-хан не утруждал себя пространной дипломатической перепиской. Раз в два месяца он присылал запечатанное сердоликовым перстнем письмо:
«Величественному и грациозному, его превосходительству генеральному консулу РСФСР. Да увеличится почет его. Если богу угодно, в субботу выезжают к его светлости послу Афганистана в Москве афганские курьеры Гулам-Наби и Али-Мухамед, имея с собой почту и два яхтана».
Однажды в месяц мы посылали письмо:
«Его светлости, да увеличится почет его, Мухамед-Сарвар-хану, генерал-губернатору Герирудской провинции. Сообщаем вам на основании донесенья… что такого-то числа неизвестным в районе Тахта-базара угнаны на афганскую территорию восемьдесят голов скота… самые срочные и строгие меры, чтобы подобные случаи не повторялись, со своей стороны я… Желаем вам здоровья».
Сафир-ирани, персидский консул, меланхолический, томный и вежливый господин, изредка навещал нас и был приветливым и неглупым собеседником. Он был эпикуреец и сибарит, угощал у себя действительно небывалым пловом и рассказывал о прошлом. В молодости он состоял личным секретарем персидского посла, аккредитованного при Блистательной Порте. Сафир-ирани вспоминал селямлики Абдул-Гамида, глаз его подергивался слезой благоговения, рот округлялся буквой «о», «о!..» и бурные вздохи сотрясали его округлые плечи и живот. Об афганцах он говорил с уважением и еле просвечивающей иронией. Он произносил имя Ахмет-хана или командующего войсками, закатывал глаза и вдумчиво добавлял «хуб адам, хейли, хейли ху-уб адам» (очень, очень хороший человек), но затем его глаза принимали ироническое выражение, и он слегка вздыхал — и чего-чего только не было в этом вздохе! Он любил поговорить о России: «В свое время русские очень вредили Персии, как впрочем, и англичане… Правда, это было раньше, при царе. Но все же, как вы думаете… Можно ли сделать так, чтобы все люди были равны — и секретарь сидел на скамье с поваром, и курьеры не вставали в присутствии консула, и офицеры здоровались за руку с солдатами… Можно ли отбирать землю и виноградники у помещика?» Здесь он подходил к явному вмешательству во внутренние дела чужой страны, и его превосходительство умолкал и возвращался к чашке кофе и рюмочке бенедиктина, «так, чтобы не видели афганцы».
Новый наместник не очень торопился в Герат; он ждал весны. Для него собирали караван, но первые вести о перемене уже носились в воздухе, уже убрали старого командующего войсками и сменили карнейлей — полковых командиров. Старик сразу постарел и съежился. Я
