Записки спутника - Лев Вениаминович Никулин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«С получением сего предлагаю Вам отправиться в г. Герат, где явиться в генконсульство РСФСР, куда Вы назначены на должность секретаря».
От Герата до Кушки сто двадцать пять километров, и там ветер Индии я менял на ветер Страны Советов. 15 октября 1921 года я простился с Кабулом и Ларисой Михайловной. На расстоянии десятилетия мне кажется, что это и было последним прощанием с Ларисой Рейснер, что это прощание было эпилогом всех встреч и странствий. Они начались в 1914 году в купеческой Москве и кончились в Кала-и-фату, когда осенний кабульский вечер еще выдавал себя за летний, но когда на рассвете гора над Кабулом покрывалась прозрачным снежным серебром. Мы простились не без волнения, потому что позади были два бурных года на Балтике и в Средней Азии, потому что мы помнили вечера в Адмиралтействе и первый вечер на афганской земле и вечера в Кала-и-фату. В сущности это и было последнее прощание. Встречи в Москве в 1923 году, в обстановке литературной суеты, не имели ни прежнего значения, ни прежней искренности. Там, в Москве, мы перестали быть товарищами, а стали старыми знакомыми. Есть жестокое различие в этих словах.
Из Кала-и-фату в тот вечер я поехал верхом в Кабул. Я проехал мимо ворот полпредства, поглядел на огонек в окне Рикса (может быть, именно в этот час он писал каллиграфическими буквами письмо в министерство по поводу моего отъезда). Мехмандар гулял у ворот, не мехмандар-кактус, а мехмандар с ангорскими кошками, добродушный седой усач, любитель красивых кошек. Я проехал к стене цитадели и дальше, мимо крохотного, похожего на гипсовую статуетку, памятника воины за независимость.
Аллеи Чамана и ипподром. Афганские щеголи горячили тысячных жеребцов; звенели звонки велосипедистов и извозчиков-багиванов. В придворной карете проехали дамы. Закутанные в непроницаемую вуаль головы в старомодных шляпах казались странными, спрятанными от мух плодами. Потом проехал автомобиль, и я увидел молодого человека в спортивном костюме, знакомое лицо рано полнеющего молодого человека с бархатными усиками. И турецкий офицер, ехавший впереди меня в экипаже, вдруг встал и, стукнувшись головой о поднятый верх, отдал честь с окаменевшим лицом. Я тоже поклонился эмиру; он ответил и, оглянувшись, с явным любопытством посмотрел вслед. На ипподроме несколько тысяч кабульских граждан стояли на коленях — общая вечерняя молитва. Наклонялись и поднимались тюрбаны, как бутоны больших роз. Вспыхнули электрические огни. Я остановил коня у радиостанции и зашел к радиотелеграфистам. Мы простились и выпили «посошок на дорожку» — доброго английского виски, пахнувшего аптекой и плесенью. Потом я проехал на Пешаверскую дорогу. Здесь уже не было всадников на тысячных жеребцах и велосипедистов. Огни Чамана мигали позади. Два радужных огня выплыли из темноты, два фонаря автомобиля; грузовик испугал мою лошадь. Индус-сипай сидел рядом с шофером. Вчера, а может быть сегодня на заре, грузовой автомобиль оставил Пешавер. Он пересек Сулеймановы горы. Пыль на брезентовой покрышке — пыль Хайберского прохода, пыль Пешавера. А может быть это пыль «Grand Trunk Road» — великого торгового индийского пути… Здесь, на Пешаверском пути, кончился для нас великий древний путь из Балтики к Индийскому океану. Сорок часов, еще сорок часов — и будет И н д и я. Сначала форты, блокхаузы, аэродромы, проволока северо-западной границы, потом город-парк Пешавер, аллеи и виллы британских офицеров и чиновников, дальше — страна трехсот двадцати миллионов бедняков; Индия магометан, индусов, сикхов и персов, тысячи сект и каст, Индия Конгресса, Ганди и Джавахарлал Нэру, Индия халифата, братьев Али — триста двадцать миллионов враждующих, проклинающих и ненавидящих друг друга, и над этим разрозненным, разноплеменным миром единая воля — «разделяй и властвуй» — старый как мир рецепт тирании; Индия вице-королей — новый Дэли, Амритсар, площадь, где генерал Дайер повторил в 1919 году кровавое воскресенье Николая второго, положил начало методу управления колониями, называемому «дайеризмом», и получил за это почетную саблю и сто тысяч фунтов по подписке от британских аристократов; Индия раджей, королевских тигров, королевской кобры, Индия двенадцатилетних жен и вдов, которых уже не сжигают на кострах, но было бы милосерднее их сжигать, чтобы не оставлять жить в рабстве и бесправии, Индия туземных капиталистов, которым англичане кинули подачку, седьмую часть вложенных в индийские предприятия шестисот миллионов фунтов, и они верно служат Англии за эту подачку и служат потому, что три миллиона индийских пролетариев научились бастовать и устраивать демонстрации. В 1921 году слово «коммунизм» уже было произнесено в их рядах, и с тех пор его нельзя заглушить ни исступленной бранью националистической печати, ни ружейным огнем. Продажные перья уверяют мир, что народ Индии не может стать независимым, потому что это извращенный, выродившийся народ; лжеученые утверждают, что все дело в земляном черве, он будто бы проникает под кожу босым индийцам и делает их апатичными, инертными и неспособными к самоуправлению. Человек смотрит в сумерки и видит черепок месяца, синие тучи над горами Сулеймана; перед ним мрак, тьма и ночь.
«Кали юга» — время мрака — называют индусы сегодняшний день Индии. Но «кали юга», время мрака, на исходе.
Человек поворачивает коня и едет на огни Чамана и слышит национальный афганский марш гвардейских музыкантов. Он едет на свет, на электрические огни и прощается с Кабулом и тремя месяцами кабульской жизни; он не забудет древнего, разбросанного по долине города, древние развалины на горе, цитадель Арк, Ширапурский лагерь, где держался и держал под угрозой Кабул осажденный газнийским народным ополчением фельдмаршал лорд Робертс; он запомнит лабиринт базаров и отливы кожи племен и рас, разнозвучные оттенки этих наречий; он не забудет дыхания чудесной, страшной и запретной страны за Сулеймановыми горами; его всегда будет манить в Кабул, и, слегка изменяя текст, он будет повторять слова Тагора:
«Это было слишком коротко. О, если бы я мог быть здесь в следующее воплощение».
Прощай, ветер Индии!
