Записки спутника - Лев Вениаминович Никулин

Мы втайне сочувствуем товарищам, которые смутно догадываются о том, что собственно надо делать и как здороваться с почетным караулом, потому что это ничуть не похоже на революционные парады и празднества. Но все видят, все знают кабульские старожилы полпредства, и мы идем за ними как покорные школьники. По мраморной лестнице вестибюля золотым каскадом стекают к нам навстречу министры. Они встречаются с нашей серенькой и скромной группой, и мы все вместе поднимаемся вверх между окаменевшими гвардейцами и чуть вздрагивающими клинками. Обыкновенный двусветный дворцовый зал, малиновый бархат, золотые стулья, хрустальная сень люстр и два больших вращающихся винта электрических вееров. Махмуд Тарзи, волоча ноги, идет к правой двери. Гигантского роста телохранитель, с усами как у древних галлов, открывает дверь, и министр легко проскользнул в щель, в которую, кажется, не мог бы пройти ребенок. Мы глазеем по сторонам и, развлекшись, рассматриваем нашего толстого мехмандара, человека-кактуса из оранжереи в Кала-и-фату. Но дверь открывается, и к нам выходит довольно полный молодой человек. Он в скромном, черном мундире; на эгрете его круглой шапки и на рукоятке сабли сверкают большие бриллианты. Он протягивает каждому из нас по очереди руку и спрашивает каждого о здоровьи, о том, как мы перенесли путешествие, и не вреден ли нам горный климат Кабула. Когда он выпускает вашу руку, вы, как полагается, отступая делаете полукруг и останавливаетесь у стула и маленького столика, где лежит карточка с вашим именем. Когда эта часть церемонии кончилась, повелитель Афганистана садится в кресло. Садимся и мы и смотрим, как повелитель играет перчаткой и отмахивается от мух золотой палочкой с кистью из конского волоса. Он смуглый, загорелый молодой человек, с бархатными, как бы приклеенными, усами и живыми глазами. У него несколько полные губы, он даже красив, относительно красив, во вкусе, скажем, Леона Дрея из города Одессы.

Аудиенция длится ровно час и кончается к общему удовольствию. Еще через полчаса мы снимаем промокшие влажные тряпочки — бывшие крахмальные воротнички, визитки и пиджаки. В это же время повелитель тоже снимает с себя негнущийся мундир и регалии; шапка и сабля с бриллиантами убираются в стальные кладовые, и он надевает полосатый френч, бриджи, краги, башмаки, садится за руль машины «Нэпир» и удирает в Пагман, где тень, парки и прохлада.

За проволочными сетками бродят ручные газели и джейраны и внимательными агатовыми глазами глядят на людей, обезьяны стрекочут и гримасничают в зелени, и Джемаль-паша рассказывает ему о Париже и Риме, Берлине и Стамбуле. Он рассказывает эмиру о дредноутах и ресторанах, о метрополитэне и Луна-парке, о танках и балете, о локомотивах и синематографе. Он говорит с Амманулой, как Лефорт и Брюс говорили с молодым Петром первым, и между прочим, как бы нечаянно, он роняет в сердце эмира семена честолюбия, напоминает о великом предке и соплеменнике из племени Дурани, эмире Ахмет-хане. Ахмет-хан имел всего три тысячи всадников, когда восстал и отделился от Надир-шаха, и что же случилось: Ахмет-хан положил начало государству Афганистан: он был в Лагоре и сидел на золотом троне великого Могола. И лукавый царедворец дразнит молодого эмира дыханием Индии, Дэли, Лагор, Калькутта звучат в ушах эмира, как звук боевой трубы. В сущности он, эмир Амманула-хан, — единственный повелитель правоверных на земле, повелитель ста миллионов мусульман Индии и всех других в землях халифата с тех пор, как Мустафа Кемаль-паша лишил трона султана. Лукавый царедворец целует руку эмира, единственного независимого повелителя правоверных, и уходит отступая, закрывая лицо как от нестерпимого света, как полагается уходить от лика падишаха. Молодой эмир еще долго мечтает о золотом троне Лагора, о Самарканде и Стамбуле, мечтает и пробуждается и видит Афганистан, голые сожженные солнцем горы, бедный старый Кабул, жалкий народ пастухов и глупых ханов и изуверов-мулл. У него сжимаются кулаки и челюсти, и он знает — будет много работы гератским и кандагарским палачам, но будут в Афганистане железные дороги, телеграф и синематограф и новая столица Деруламан. Потом он мечтает о дальних странствиях и чудесных столицах, но эмир Афганистана не должен покидать свою столицу Кабул: здесь брат отнимает трон у брата и заодно отнимает у него глаза и жизнь.

Прежде повелителя уезжает в Европу сам Джемаль. Он путешествует, как султан, под священным зеленым знаменем, с конвоем эмирской гвардии. Он едет мимо кишлаков и городов, на нем зеленая чалма; он строго соблюдает омовения и молится и беседует с Аллахом, как родич пророка и близкий Аллаху человек, воин и духовный вождь правоверных. Афганские крестьяне припадают к стремени «гази», целуют следы копыт его золотистого арабского коня. Ночью в роскошном шатре, походной палатке, он с удовольствием выкурит сигарету и за кофе отопьет из секретной походной фляжки глоток коньяку. Он с удовольствием думает о том, что через два месяца будет в Берлине, в своей квартире на Курфюрстендамм, вечером, как добрый семьянин, вместе с семьей, посмотрит новую программу Винтергартена и ужинать будет у Кемпинского. В Москве он и Исмет посетят знакомых актрис в Первом Колобовском переулке и в уплотненной московской квартире Ахмет Джемаль-паша будет пить чай с вареньем и не совсем отечески трепать по щеке актрис, приятельниц Исмет-бея. А в общем ему страшно оставаться одному. На нем много крови, у него мало друзей, он чужд новой Турции, Турции Мустафы Кемаля. Там живут чуждые, особенные, незнакомые ему люди. В Герате его караван обгоняют наши дипломатические курьеры. Он глядит на них и узнает армянина в девятнадцатилетнем, загорелом, как мулат, наезднике, говорящем по-тюрски — как тюрк, по-персидски — как перс. И он спрашивает полушутя-полусерьезно моего друга и товарища Аршака Баратова: «Ты большевик или дашнак?» — «Я — комсомолец», отвечает ему Аршак, не глядя на Джемаля, лихо пускает коня в карьер, и Ахмет Джемаль-паша, бывший морской министр Турции и бывший наместник Сирии и Палестины, тайный атеист и массон, готов благодарить Аллаха за то, что встретившийся на его пути Аршак Баратов — не дашнак. Он, Ахмет Джемаль-паша, честолюбец, эпикуреец, царедворец, мудрый как змий и увертливый как лис, пробует понять, что же произошло в бывшей России, почему для Аршака Баратова выше мести, национального возмездия, выше национальной вражды, креста и полумесяца и всех национальных и религиозных эмблем — звезда Интернационала.

И он плохо спит эту ночь, Джемаль-паша. Он опять видит нить своей жизни в руках «старого колдуна» Абдул-Гамида; проклятая нить соединяет его с кровавым султаном. Он, Ахмет Джемаль-паша, не сумел порвать