Записки спутника - Лев Вениаминович Никулин

львами на них, френчи, обмотки, штаны, выброшенные в неимоверном количестве на базары Мешхеда и Герата и Кабула и на «американку» в Тифлисе. Ликвидные фонды мировой войны, залежи военных складов Антанты. В серо-голубых покрывалах, как безмолвные тени из пьесы поэта-символиста, стоят женщины у лавки ювелира. Стучит молоточек и выковывает из серебра широкий браслет или бирюзовую заклепку для ушей и ноздрей. Среди золотого лома — медалей, и монет, и колец с фальшивыми рубинами — лежат часы с русским царским орлом, царский подарок из кабинета его величества, неведомыми путями очутившийся в Кабуле. Седла и сбруя, целый склад седел в серебре и бирюзе с золотой насечкой; русское седло, называемое офицерским; английское — с малиновым чепраком, вензелем и короной; жалкое деревянное седло кочевника с веревочными стременами. Острый, крепкий запах кожи отшибает на минуту сладчайшие запахи дынь и гранатов и запахи пота людей и животных. Галопом скачет турецкий офицер-инструктор; его вороной карабаир широкой грудью раздвигает толпу. Следом за офицером со звоном и грохотом несется карета и давит на смерть тощую собаку, и она остается на земле, плоская, раздавленная, с высунутым розовым языком. В двух шагах от собаки с обрубком вместо правой руки и отрубленными ушами лежит голый нищий, страшное подобие человека. В невообразимо грязной, темной щели в териак-хане (териак — опий) над арыком лежат курильщики опиума с «видящими невидимое», осмысленно страшными глазами. В час молитвы выходит на порог мечети мулла и зажимает себе уши, наливаясь от напряжения кровью, кричит: «Аллах акбэр…» — велик Аллах; велик, если он позволяет жить расслабленным сумасшедшим териакешам и прокаженному с львиным лицом, схватившему ваше стремя, и развинченному педерасту в чесуче, золотых туфлях, кашмирской, сложенной вчетверо шали, великолепно ниспадающей с правого плеча. Мы путаемся в лабиринте базаров, и он трижды приводит нас к одному и тому же месту — лавке башмачника, иллюстрации к сказкам Шехеразады. Тысяча туфель, шитые золотом пешауры и мультани, грубые сандалий горцев, загибаясь кверху, смотрят вопросительными знаками в небо и никак не хотят упираться ногами в скучную и серую землю. И опять и опять дикая суета базара, качающиеся, вечно жующие, презрительные головы верблюдов, мотающиеся уши ослов, задерганные мундштуками оскаленные лошадиные головы; рев ослов, вопли, непереводимо-непотребная ругань, клятвы продавцов и брань покупателей. В этом аду, величественный и спокойный, уверенным шагом проходит старик в зеленой чалме — хаджи, побывавший в Мекке. Звучным, молодым голосом он рассказывает о жизни и смерти святого, окончившего жизнь шестьсот лет назад в святом городе Джедде. И в судорогах и поту, извиваясь как червяк, падает к его ногам человек в последних корчах, холерный больной. Это никого не пугает: «Инш Аллах» (если Аллаху угодно) — умрет. И все по-прежнему пожирают золотые дыни и нежнейший виноград из Джелалабада и запивают его мутной водой из арыка.

Еще в 1921 году кабульских вельмож и афганских ханов сопровождали рабы. Рабовладельцы, разумеется, ездили в каретах или верхом, раб бежал впереди и исступленным голосом вопил «хабардар» (берегись) и нес на бритой голове все, что надумал купить на базаре его господин или домоуправитель господина. Бэрнс и другие путешественники утверждали, что рабовладельцы обращались с рабами отечески милостиво. Вот в каких выражениях составлен фирман эмира Амманулы, отменивший рабство: «Достойно сожаления, что некоторые славные и достойные лица владеют рабами и рабынями, хотя, согласно приказов светлейшего шариата, владение последними не дозволяется… После этого приказа лица, впавшие в униженное состояние рабства, должны быть освобождены. После этого приказа покупка и продажа рабов и рабынь какого бы то ни было племени воспрещена…». Итак, мы бродим по кабульскому базару через несколько месяцев после исторического фирмана, отменившего рабство. Навес над головой вдруг обрывается — солнечный пожар, полуденное пламя ослепляет; и вдруг солнце потухает; серая гора идет на меня; впереди горы качается толстый серый шланг; хлопают паруса ушей по сторонам шланга-хобота; наконец вы различаете маленькие, неглупые глазки. Три живых горы пересекают базар поперек и останавливают поток людей и животных. Это ведут на работу слонов из Филь-хане (буквально — дом слонов). Полуослепший от пыли, оглушенный выходишь в базар-Арк, казенную чистую часть базара и попадаешь в руки Аршака Баратова, дипломатического курьера и нашего временного завхоза, девятнадцати лет от роду. Он говорит на фарси как чистокровный афганец и покупает коробку сыра честер и велосипедный фонарь. Из спортивного интереса и из чувства долга он торгуется так, что нормальное число зевак вокруг европейца увеличивается втрое. Он заклинает купца страшными заклятиями, то высокомерно помыкает им, то жалостно просит снисхождения к сироте-чужестранцу, то льстит, то обличает с библейским пафосом, цитируя наизусть статьи шариата и адата, предписывающие купцу вести торговлю честно и с достоинством. Наконец он произносит заповедное «расуль мал», после чего правоверный не смеет обмануть покупателя. Сделка состоялась; Аршак вытирает пот и с полным удовлетворением уводит меня домой. Весь запас юношеской энергии на сегодня исчерпан, но он не позволил надуть советскую казну ни на один пейс, сотую часть рупии. И мы возвращаемся в полномочное представительство.

Под кабульскими чинарами, за длинными столами, сидят пятьдесят человек — сотрудники, дипломатические курьеры, радисты советской миссии в Афганистане. Как хотите, это была редкая по многочисленности европейская колония для запретного древнего города Кобыл, как звучал Кабул в русской транскрипции XVI века. Время напомнить увлекательную, разнообразную и иногда трагическую судьбу путешественников по странам Востока. Русские и англичане открыто соперничали смелыми вылазками в Среднюю Азию; разумеется, это было политическим и экономическим соперничеством. Отважные путешественники проникали в девятнадцатом веке (и раньше) в страны Востока не столько как ориенталисты, сколько как политические агенты и военные разведчики своих правительств. Так действовали в Бухаре и Хиве офицеры Мейендорф и Николай Муравьев, военный переводчик Назаров, ученый ориенталист Демезон, странствовавший под именем муллы Джаффара. С русским соперничали Муркрофт и Гэртри, жившие в Бухаре и Хиве в 1823—34 году (их отравил правитель города Андхой), полковник Коноли, и подполковник Стоддарт, обезглавленные в Бухаре на площади Регистан, и лейтенант Бэрнс, убитый в Кабуле в 1841 году. Нашими предшественниками в Афганистане были прапорщик Виткевич, разведчик, политический агент и ориенталист, затем — члены миссии казачьего генерала Столетова. Этот краткий список завершается именем Корнилова, проникшего в Мазар-и-Шериф, того самого Корнилова, который был главковерхом, был арестован в Быхове и ушел оттуда с текинцами и погиб в гражданскую войну на Северном Кавказе. Увлекательнее всех странствий и жизнеописаний загадочная судьба «русского странствователя по странам Востока», прапорщика Виткевича.

Виткевич —