Записки спутника - Лев Вениаминович Никулин

«Тогда я поехал к Абдул-Азис-хану. Он сказал:

— Доктор-саиб, вы — хуб адам, вы — хороший человек, вы вылечили меня и так далее… Я вам дам пропуск в Мешхед и обратный пропуск в Герат.

«И наконец, я пошел к моему другу Гафуру и сказал: «Мы едем в Мешхед». Ровно через шесть дней старая, запряженная четверкой карета Гафура стояла у ворот консульства (от Герата до Мешхеда, Иншаллах, колесная дорога). Вы знаете, что я делал эти пять дней? Не знаете? Я сочинял собственную, новейшую систему стенографии. Что вы скажете?

Мы молчали.

— Для чего это нужно? Для того, чтобы я мог записать каждую мелочь в пути. Потом я сказал себе: допустим, афганцы или курды похитят рукопись — они не поймут в ней ни строчки. Чтобы понять, надо знать ключ моей системы. А если они найдут ключ? И я выучил его наизусть и сжег из предосторожности. Мы выехали на рассвете. У кареты была одна рессора, вы понимаете сами — неудобно ехать с одной рессорой. Короче говоря, на четвертый день пути мы приехали в Кафаргалу на персидской границе. Какой-то сумасшедший старик, впервые в жизни увидев европейца, бросился на меня с ножем. Солдаты привязали его за шею к седлу и повели к хакиму вешать; я его выкупил за две рупии. Я ехал с почетом, но отсидел зад и отбил бока. Я видел мертвый город восемь фарсах в окружности, мертвый город, большой, почти как Вена. Здесь жил миллион людей, пока их не вырезал Чингис-хан. Вороны, ростом в полметра, сидели на развалинах. Я четыре часа обмерял башни и руины мечетей и стены и описывал уцелевшие изразцы. В Персии мне дали конвой — трех персидских казаков. Я приехал в Мешхед, в консульство РСФСР. Консул встретил меня мило; он не спросил меня о том, что именно я видел в пути, он спросил: есть ли в Герате сигареты Командор и сколько стоит коробка табаку «кэпстэн»? Я был в Имам-Риза и на базаре и постоял минуту у цепи в базаре-Арк. Неверный не смеет ходить за цепь. Но все это мелочь по сравнению с тем, что я видел на обратном пути у курдов. Я жил у курдов ровно две недели и лечил глаза самому Бужнурскому хану. Мои записи, шесть тетрадей, были всегда со мной. У меня было два припадка малярии, и я не уверен в том, что черноусый курд (он ухаживал за мной как за родным братом) не был сам Лоуренс — или другой джентльмен с Доунинг-стрит. Но что они понимали в моей стенографии? Я выехал из Мешхеда в январе, жидкая грязь цвета венского кофе была по брюхо коням. Карета тонула по самое колесо; я шесть раз пересаживался на коня и приехал в Герат по пояс в грязи. Я отдал мои шесть тетрадей консулу; при мне их заперли в несгораемый шкаф. Потом я заснул и спал сорок часов, потом проснулся и закурил папиросу, мешхедскую папиросу братьев Эффендиевых с русской этикеткой и портретом Ахмед-шаха. Да.

— Что же вы видели у курдов? О чем говорил Бужнурский хан?

Доктор молчал. Мы тоже помолчали, и потом кто-то спросил: — Ну, дальше?

— Что дальше?

— Манускрипт, записи, материалы — вы их опубликовали?

Он помолчал и вздохнул:

— Я же сказал вам. Это были стенографические записи. Я записал их по моей системе.

— Ну?

— По моей системе стенографии. Но я  с ж е г  ключ.

— Ну?

— А систему, мою систему стенографии я  з а б ы л. Целый год я пробовал расшифровать записи, потом я выбросил их из окна и гриф разорвал мои шесть тетрадок в клочки.

— Все?

— Все.

Выли навзрыд шакалы; афганский часовой пел пронзительно и грустно или считал звезды. Мы разошлись по землянкам; мы хорошо спали в ту ночь, и в пять утра нас с трудом разбудила труба.

Эге, скажет читатель, тут вы приврали, это просто новелла, обыкновенная новелла во вкусе О. Генри, хотя бы. И тогда автор «Записок спутника» назовет имя товарища Равича, бывшего консула в Герате, — он не откажет подтвердить, что в общем так оно и было, а «в целом» автор приукрасил самую малость. Именно самую малость.

Без печали и сожаления мы оставили рабат с непривлекательным названием «Маар-хана», то-есть дом змеи. Утром мы одолели перевал, напоминающий американские горы, и спуск — лестницу гигантов. Следующим чудом афганистанского Луна-парка был чортов мост из трех качающихся бревен, покрытый хворостом и глиной и не имеющий никаких признаков перил. Мы ехали по мосту на высоте трехэтажного дома, мутный желто-бурый поток рычал внизу и потрясал львиной гривой. Дальше была узкая горная щель; она раздвигалась, ширилась с каждым часом и вдруг обратилась в буйно-цветущую долину. Два дня мы ехали по этой долине среди стелющегося, как прозрачный зеленый дым, кустарника. Три матроса ехали в хвосте каравана, сидели мешком в седле, качаясь и держась за луку. У них была жестокая малярия. Они сделали в два дня почти сто километров. Дэрвиз сунул одному под мышку градусник, потом другому и третьему и лаконически и сказал: «Сорок и выше».

До Кабула — триста километров. Утром по пересохшему руслу реки ехали нам навстречу два всадника: один в шляпе ковбоя и красных кавалерийских штанах, другой в тропическом шлеме — комендант и первый секретарь полпредства Ермошенко и Игорь Рейснер. Они выехали нам навстречу из Кабула.

Кала-и-Кази был последний рабат перед Кабулом. У лавки фруктовщика в кишлаке стоял двухколесный желтый экипаж, называемый «баги». Спиной к кучеру сидел молодой человек в чесуче, ковбойской шляпе, с бирюзой в галстуке. Это был чиновник министерства иностранных дел. Кабульский извозчик позвонил в звонок и поехал впереди каравана. Мы приняли это явление как возвращение в век культуры и цивилизации. Дех-Мазангское ущелье было естественными крепостными воротами Кабула. По хорошей колесной дороге ехал велосипедист в чалме и туфлях на босу ногу. У ворот рабата мы увидели автомобиль с красным флажком на радиаторе. Сирена автомобиля зарычала на верблюда в воротах, и он не торопясь и не ускоряя шага прошел внутрь двора.

Худощавый человек с острой бородкой,