Записки спутника - Лев Вениаминович Никулин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При Александре третьем Россия, однако, продолжала попытки продвижения на юг к Герату. Английская печать тогда упрекала русское правительство в том, что генерал Комаров и русский политический агент Алиханов инсценировали просьбу мервских туркмен и иолотанских туркмен-сарыков о принятии их в русское подданство. Англия уличала Россию в обмане и подкупе в то время, как была занята приблизительно такими же операциями в Судане.
Александр третий умер, а при Николае втором планы наступления на Индию померкли и отступили перед новыми авантюрами на Дальнем Востоке. Манчжурский разгром сделал русское правительство более сговорчивым. «Король-дипломат и король-дэнди», Эдуард VII добился окончательного разграничения влияний России и Англии в Средней Азии, и царская Россия стояла с 1907 года перед наглухо запертой границей Афганистана. Через двенадцать лет это соглашение перестало существовать, а еще через два года советская колония, почти пятьдесят человек, сидела за длинными столами под кабульскими чинарами и ела щи и «битки по-казацки», приготовленные из афганских барашков поваром Владимиром Григорьевичем.
Эта историческая справка нужна для того, чтобы оценить значение приема в министерстве иностранных дел Высокого и Независимого Афганистана и аудиенции у эмира, которые предстояли нам в июле 1921 года. Изменились методы ведения внешних сношений и методы управления на территории бывшей Русской Империи, и изменилась политическая ситуация в самом Афганистане, и сэр Генри Добс, чрезвычайный посол Англии, ничего не мог сделать против присутствия в Кабуле советской дипломатической миссии. Кроме этих политических соображений и выводов сама обстановка приема в министерстве и аудиенции у эмира была для нас некоторым напоминанием об официальной, феерически-парадной Индии, Индии вице-короля и магараджей. Экзотический церемониал приобретал еще большую остроту от того, что относился не к путешествующему с дипломатическими поручениями, скажем, герцогу Коннаутскому, а к бывшему студенту Политехнического института или к бывшему матросу линейного корабля или политработнику флота.
Мы шли вечером по аллеям дворцового парка между теннисной площадкой и мавзолеем эмира Абдурахмана. Не подавая признаков жизни, стояли на часах гвардейцы в красных мундирах, среди темной листвы, на ковре из желтых и голубых цветов. Музыканты-индусы играли мелодии, напоминающие музыку украинских кобзарей. В оранжевых тюрбанах они сидели кружком на террасе. Маленький восьмиклавишный гармониум покрывал неуловимую, слегка истерическую мелодию и струнные инструменты, голоса певцов и неуловимый ритм барабанов. Электрические веера крутились в потолке залы для банкетов, слабые дуновения шевелили прозрачные кисейные занавеси, и внезапно открывался темный, сад, красные изваяния часовых, острые листья пальм и острия кипарисов. Я оглянулся на моего соседа, славного парня, матроса линейного корабля. Он с тоскливым недоумением смотрел на свой прибор — шесть ножей справа, шесть вилок слева и три разных размеров ложки. До чего это не похоже на Герат, где господа генералы управлялись пятерней. Одетые в европейское платье слуги еле слышно побрякивали посудой, и дворцовые повара доказывали полное овладение тайнами европейской кухни. Старожил полпредства шопотом называл мне седых и смуглых мужчин в сюртуках и круглых каракулевых шапках. Он сказал, что высокий сердар, министр иностранных дел, долго жил в Турции и Аравии, что он литератор и поэт, что он сочинил краткую историю Афганистана и перевел на персидский язык «Вокруг света в восемьдесят дней». Затем он показал мне Абдул-Хади-хана (мы встретили его в Бухаре, в должности афганского посла). И там и здесь он говорил одни любезности и поблескивал злыми быстрыми глазками. Все речи и реплики были как бы заранее написаны, все улыбки имели определенное значение, вернее — не имели никакого значения. Вокруг было торжественно и чинно, таяли разноцветные пирамиды и башни мороженого и звенели ложечки о стекло. Играл индийский оркестр, и однажды вместо осиного жужжания неизвестной мелодии ухо уловило английский рэгтайм. И вдруг встал плотный, широкоплечий человек в скромной военной форме с ремнем через плечо. Он заговорил несколько хриплым, надтреснутым голосом, с резкими и сильными жестами. В напряженной и наводящей уныние тишине банкета человек говорил так, как совсем не принято говорить в таких собраниях. Джентльмены в сюртуках и каракулевых шапках, слуги в вышитых золотом куртках, музыканты в оранжевых тюрбанах повернули к нему лица, и пламя его глаз зажигало их взгляды. В этом зале, где уже давно веяло скукой, мы услышали возгласы одобрения, прерывающие горячую, почти митинговую, речь. Этот человек был Ахмет Джемаль-паша; он говорил об угнетенных народах Востока и о том, что страна Советов искренно сочувствует их освобождению. Только один человек слушал его почти равнодушно; лицо его не выражало ничего, кроме вежливого внимания. Это был Абдурахман-бей, посланник ангорского правительства, представитель новой Турции, Турции Мустафа Кемаль-паши. На речи Джемаля кончился банкет, мы с удовольствием встали из-за стола, и в саду все беседовали просто, почти неофициально, и лукавый благодушный старичок Махмуд Тарзи спрашивал у Раскольникова: «правда ли, что советы хотят установить коммунизм во всех странах». Джемаль-паша смотрел по сторонам большими, блестящими, выразительными глазами. Наружностью и фигурой он слегка напоминал Тартарена Альфонса Додэ, в особенности когда смеялся, но он был чудесный актер и бессознательно владел тайной перевоплощения. От благодушия он переходил к импозантной сдержанности истинного «гази», родича пророка, наместника Сирии и Палестины, потом вдруг ослеплял афганцев величием и надменностью лучшего друга и наперсника эмира, генералиссимуса и почетного инспектора афганской армии. Но в присутствии падишаха Амманулы, на людях, он преображался в воплощенный символ обожания и преданности падишаху, главе самодержавной и духовной власти; он был как живое олицетворение верности суверену, единственному независимому мусульманскому монарху.
Да, привлекателен и страшен, обаятелен и неприятен был этот человек.
Три офицера, три младотурка — Энвер-бей, Джемаль и Талаат — некогда держали в своих руках Турцию. Они взяли ее силой из рук «больного человека», султана, отравителя, «палача, садиста и философа Абдул-Гамида. В изгнании, в Салониках, «кровавый султан» днем и ночью повторял их имена. Он мечтал об утонченных и изощренных пытках и казнях, которым он предаст этих трех человек. Европеец, «реальный политик», «почти материалист», как иногда называл себя Джемаль, однажды сказал Ларисе Рейснер, что «колдун» (Абдул-Гамид) проклял его, Талаата и Энвера и держит в своей руке нити их жизней. Первая нить уже оборвалась насильственной смертью в Берлине Талаат-паши, очередь за Джемалем и Энвером. Джемаль говорил это в то время, когда «колдун» лежал уже в могиле. Лариса Михайловна слушала
