Карл, герцог - Александр Зорич

Впрочем, он быстро нашел что солгать:

– Силезио порвал со своими родственниками. К тому же Силезио состоит на папской службе.

– Сколько сражений Вы выиграли?

– Его Святейшество говорил же Вам – восемь.

– Много, – сказал Карл будничным тоном и замолчал.

В одном-единственном слове Карла Пиччинино нашел столько сарказма, столько пренебрежения было в графском отказе от расспросов о тяготах и невзгодах, которые претерпел лучший итальянский стратег на полях сражений, что кондотьер тоже молчал и постыдно краснел, судорожно соображая почему же «много», ну почему, чёрт возьми, «много», когда «не может быть!» или, на худой конец – «ого!»

Днем было награждение героев, отпущение грехов, благословение паладинов.

В глазах рябило от обилия людей, собравшихся по папскому зову в единственном целехоньком здании Остии – римском театре. Эта античная диковина, которую местные жители использовали как рынок, была дочиста отмыта ураганным ливнем от ветхих рыбных палаток и овощных ларьков, и после короткого совещания выбрана для церемонии благословения крестоносцев.

Здесь были все, в том числе и значившиеся в розыске после вчерашнего потопа. Особенно радовало Карла общество д’Эмбекура и барона де Монтегю.

Д’Эмбекур рассказал, что во время падения Дома Колонна он провалился в каменный мешок, но, к счастью, пол каменного мешка провалился тоже и его приняли в свои объятия теплые воды Тибра, которые сладковато припахивали трупами Орсини. «Несмотря на это неудобство», как куртуазно заметил д’Эмбекур, ему удалось остаться в сознании и «перебороть стихию усердием и терпеньем».

У барона была другая история. Он играл с Луи в шахматы. Луи поставил тройную вилку на короля, королеву и ладью. Барон задумался над этой печальной позицией, хотя впору было капитулировать. На дворе уже было черным-черно и бушевало ненастье. Луи извинился и вышел, влекомый естественной потребностью. Прогремел близкий раскат грома. На барона неожиданно снизошло прозрение – конь Луи в действительности не мог поставить никакой вилки, конь этот вообще не имел права на ход, ибо был связан со своим родным королем баронской ладьей.

Барон вскочил с места, чтобы пойти на розыски Луи, когда окно разлетелось вдребезги и к ужасу де Монтегю прямо в комнату ввалился обезумевший конь блед с красными очами. Вслед за конем хлынули потоки воды. Монтегю сам не заметил, как оказался верхом на коне, как судорожно вцепился в его гриву, и они вместе поплыли по затопленным улицам Остии. Они приплыли на второй этаж крепчайшего каменного дома к одной весьма миловидной куртизанке и далее – обрыв, андреевские кресты, пленка «Свема», «Мосфильм», тысяча затертый год. В одиннадцать часов утра барон проснулся во влажной постели на всё том же втором этаже всё того же дома, конь блед лежал с ним рядом, а куртизанки след простыл. «Конь всё-таки взял королеву, помиловав короля и ладью. Так, монсеньор?» – подмигнул Карл барону. Ответа он не расслышал, потому что на сцену вышел папа со свитой и экзальтированные португальцы запели открытыми, мужественными голосами. А прочие крестоносцы ударили в щиты.

В первый раз со дня приезда папских легатов в Дижон Карлу стало совестно до скулосведения. Неужели он собирался отказаться от крестового похода? Он, Карл, кость герцога Иоанна, прозванного Бесстрашным за плевок в глаза турецкому султану, сидел бы сейчас дома, в мрачном замке среди болот и деревень Шароле? И пропустил бы это великолепие?

Сорок тысяч людей рыдали вместе с Карлом.

Потом посыпались восхитительные, воодушевляющие сообщения.

Жермон д’Авье, гроссмейстер рыцарей-госпитальеров, хозяин Родоса, прислал любезное приглашение европейскому рыцарству использовать подвластный ему остров в качестве плацдарма для вторжения в Порту.

Папа официально подарил Константинополь и всю Малую Азию участникам похода, а Карлу лично вручил символический венец императора ромеев. (Когда Карл был мал и несчастен, он думал вот о чём: если разразится чума и унесет всех, кроме него, или гигантская волна перебежит через все страны, лежащие между Бургундией и морем, и на своём пути назад из Дижона захватит всех, кроме него (и мамки Валенсии), унесет их всех за горизонт, вот тогда и можно будет смело короноваться.)

И главное, главное! Синьор Джакопо Пиччинино любезно согласился разделить с графом Шароле бремя ответственности за судьбы крестоносной миссии. Теперь у паладинов не один, а целых два генерала!

"Милая Соль! Только что проплыли или, как говорит адмирал Скарампо, «прошли» пролив между Сицилией и Италией. Сицилия, как я узнал из Брокара, называется так от Сциллы – чудовища, что, вкупе с Харибдой, было обезглавлено Улиссом. Но почему тогда Италия не называется Хрибдой или Грибдой? Пиччинино остался к моей шутке (которую я считаю вполне удачной) холоден и, судя по всему, был ею разозлен. Виду, однако, старается не подавать – я, всё-таки, почти герцог (отец! читая это глазами своих порученцев, верь в мою искреннюю сыновнюю любовь), а он – всего лишь сын бесславного кондотьера.

Море похоже на тебя, нет, ты прекраснее. Карл."

Кандия. В имени острова брезжило что-то ботаническое. Кандия – это, кажется, растение, похожее на маргаритку или на простой ползучий вьюнок – Кандия обыкновенная. Ещё оно намекало на песью голову в шипастом ошейнике – слышалось в нем что-то вроде canis fidelis <верная собака (лат.).>. Ещё – шкандаль, как выражались некогда мещане, будто только что из французской галантереи. «Шкан-д’аль», – шлепали о борт волны.

Джакопо Пиччинино и Карл стояли на палубе. Мысли Карла блуждали: так далеко от мамы-папы он ещё никогда не забирался, причем чем дальше – тем неинтереснее. Мысли Пиччинино путались: Силезио, по его настоятельному настоянию, остался в Остии, и Пиччинино пытался понять, хорошо это или плохо. Хорошо, потому что нельзя всё время есть одно мороженное крем-брюле – гибкий стан Силезио ему приелся. Плохо, потому что лучше есть мороженное крем-брюле, чем перебиваться с вареной чечевицы на соленую рыбу. Впрочем, всегда оставались какие-то надежды. В конце-концов, общество графа Шароле его вдохновляло безотносительно, просто так.

Сразу вслед за отплытием из Остии за Джакопо вдруг стало водиться отвратительное дело – разговаривая с графом, он начал проглатывать слоги, буквы и диакритические знаки. Наверное, чтобы подчеркнуть, что слово, фраза проговаривались на всякий лад несчетное число раз (версия Карла). Что за чёрт? Волнуюсь? Осложнение проклятой болезни? (версия Пиччинино).