Исцеляющая любовь - Эрик Сигал

В этот период утомительная и нудная зубрежка и изматывающая практика представляются неким потрясающим раем! Как это здорово — носиться по лестницам или держать зажим, пока оперирует кто-то другой! Самая большая неприятность — это негнущиеся ноги, когда вечером плетешься домой. Зато совесть совершенно спокойна!

Роль мальчика (или девочки) на побегушках предполагает все, что угодно, кроме ответственности. Принятия решений на этом этапе не требуется.

Кто-то из преодолевающих этот кризис отлично сознает, что будет учиться всю жизнь, ибо познать все в медицине невозможно. Но подобный реализм не выработает у них иммунитета к страданиям их пациентов. И в конечном итоге, через двадцать лет или через десять, напряжение начнет разрывать их сердца — в переносном, а порой и в буквальном смысле.

И тогда они войдут в разряд так называемых «травмированных докторов», то есть врачей с надломленной душой.

Другой, куда более распространенный способ преодолевать это душевное потрясение — неприятие ответственности. Такой доктор убеждает себя, что клятва Гиппократа сродни крещению. Что диплом наделяет его сверхчеловеческими возможностями, которые, подобно бактериям, заметны только посвященным.

Здесь уместен силлогизм, похожий на Декартову формулу: «Мыслю, следовательно, существую». Только в медицине она звучит несколько иначе: «У меня есть диплом, следовательно, я врач».

Кто сумеет до конца поверить в это, будет вознагражден связями, премиями, карьерой и, при известном упорстве, «Мерседесом-SLC».

Барни предстояло принять решение о специализации.

Сколько он себя помнил, он всегда вел внутренний диалог с собой.

— Что делает тебя счастливым, Ливингстон?

— Делать счастливыми других.

— Что ж, это не ответ. Это все равно что изображать Санта-Клауса в супермаркете. Ты не мог бы выразиться яснее?

— Да, по зрелом размышлении я могу объяснить, что хочу видеть делом своей жизни. Лечить несчастных людей, помогать им находить в жизни радость.

Чем больше он копался в самом себе, тем больше убеждался, что создан для психиатрии. И главное — сколько он себя помнил, к нему всегда шли люди со своими проблемами.

Для Лоры он давно уже стал жилеткой, в которую можно поплакаться. А какое невыразимое удовлетворение он испытал, сумев помочь маленькому Марвину Амстердаму в летнем лагере! («Где ты теперь, Марвин? Здоров ли, счастлив ли?») А однокашникам, искавшим у него поддержки в трудную минуту, он и счет потерял. «Да я прямо-таки притягиваю к себе всех несчастненьких».

Однако первое, что требуется от психиатра, — честность перед самим собой. Так что, Ливингстон, давай-ка попробуй взвесить свое решение. Что ты будешь делать для других, ты уже знаешь, но что психиатрия даст тебе?

Это и есть самый трудный вопрос.

«То, что люди видят во мне образец самообладания, не более чем иллюзия. У меня такие же изъяны, как у всех. Только я, кажется, научился их скрывать. Психиатрия поможет мне прежде всего излечить самого себя. Потому что — будем смотреть правде в глаза — тебе уже почти двадцать пять лет, Ливингстон, а ты до сих пор не можешь похвастать отношениями с женщиной, которые выходили бы за рамки банальной половой связи. А это, разумеется, ненормально.

Кроме того, само намерение стать человеком, источающим понимание, тоже своего рода самозащита Скажи честно: ты боишься заглянуть себе в душу и разобраться, что там происходит.

Да, выбор специальности зачастую является отражением внутренней потребности самого врача. Я хочу разобраться в себе. Хочу понять, почему позволяю себе исполнять роль вселенского отца. Может, это только маска, а под ней кроется нечто сокровенное, например желание стать отцом настоящим?»

Остановив свой выбор на психиатрии, Барни решил пройти дополнительную практику в неврологическом отделении, чтобы лучше понять, как функционирует мозг.

Он в буквальном смысле занялся тем, что потом всю жизнь будет делать фигурально, — ковыряться в человеческом мозгу.

Беннета Ландсманна манил блеск скальпеля, и он проходил дополнительную практику по хирургии, успев подать заявку на место хирурга-интерна где-нибудь в Бостоне или окрестностях.

— Послушай-ка, Бен, — по возможности дипломатично начал Барни, — давай будем откровенны: ни в одном крупном госпитале Бостона отродясь не было черного хирурга.

— Женщин тоже не было, — возразил Беннет, — но Грета же подала!

— Послушай, приятель, ты можешь быть каким угодно красавчиком или выдающимся спортсменом, но для этих ребят ты все равно лошадка другой масти. А что касается Греты, ей предстоит впервые в жизни узнать, что в мужское общество не всегда можно протиснуться, вертя задом. Ну да это ее проблема. Ты-то не хочешь поумнеть и податься вместе со мной в Нью-Йорк?

— Барни, я испытываю сентиментальную привязанность к Бостону. Филармония, музей…

— Не надо мне этой высокоинтеллектуальной чуши! Я тебе излагаю факты, Бен. Хирургические отделения местных клиник не станут ради какого-то Беннета Ландсманна ломать традицию, они скорее сломают тебя.

— А ты, Барн? — сменил тему Беннет. — Тебя что так манит в Нью-Йорк? Ведь твоя мать продала родовое гнездо и переехала в край вечного солнца, праздника жизни и рака кожи.

— Ну, у меня там брат в Колумбийском университете, на юридическом.

— Но он же с какой-то девушкой живет, я не ошибся? Он ведь не приглашал тебя ее заменить, а?

— Прекрати, Бен. Нью-Йорк — столица мира. Сточки зрения психиатрии он так же перспективен, как и Бостон, а кроме того…

— А кроме того, оттуда до Лоры Кастельяно аж двести пятьдесят миль.

— А это при чем?

— Признавайся, Барн, ведь с того момента, как она объявила о своей официальной помолвке, ты места себе не находишь.

— Да он ее просто не стоит, черт бы тебя побрал!

— Все так считают, когда дело касается их сестер. И наверное, дочерей, но об этом мы сможем судить позже. Их никто и никогда не достоин. Но, насколько я слышал, мистер Тэлбот очень крут.

— Это точно, — согласился Барни. — Я ничего не имею против него, кроме того, что он не для Лоры.

— И тебе это настолько небезразлично, что ты не хочешь находиться рядом и смотреть на ее страдания, когда этот союз развалится.

Барни хотел огрызнуться, но задумался. Затем вымученно улыбнулся.

— Черт возьми, Ландсманн, мне больно в этом признаваться, но ты попал в точку.

— Что ж, — согласился Беннет, — у меня был эгоистический расчет. Я думал, если мы оба останемся в Бостоне, то сможем снять на двоих квартиру и соревноваться уже не в штрафных бросках, а в чем-нибудь более изысканном — например, кто больше соблазнит девиц. Черт, не хочется мне уступать тебя Нью-Йорку.

Барни посмотрел на него И усмехнулся.

— А ты, Беннет, женись на мне.

— Не могу, Барни. Ты не еврей.

Барни был убежден, что у него сердечный приступ.

Затем рассудительность психиатра заставила его осознать, что он принял желаемое за действительное.

Правда состояла в том, что ему было страшно. Сегодня ему предстоял первый выход в роли невропатолога — врачебная «презентация» по результатам обследования, анализ симптомов и дифференциальная диагностика реального больного. И происходить это будет в присутствии самого профессора Клиффорда Маркса, всемирно известного невропатолога и бесконечно требовательного наставника.

По многочисленным симптомам, которые он скрупулезно изучал, Барни делал твердый вывод: больной будет жить. Единственное, в чем он сейчас не был уверен, — не умрет ли он сам?

Он поднялся по лестнице на четвертый этаж как раз в тот момент, как из лифта вышел величественный, с посеребренными висками профессор в окружении студентов и интернов.

Они обменялись беглыми приветствиями, и старший консультант повел их в отделение неврологии. Местечко было не из приятных. Лежачие больные делились на две противоположные группы — они либо корчились в конвульсиях, либо были в параличе.

Наконец группа в белых халатах добралась до койки мистера Альдо Моретти, лысоватого мужчины средних лет. На первый взгляд казалось, что он попал сюда по ошибке: руки и ноги у него были перевязаны, но он мог ими двигать вполне нормально.

При виде такого количества докторов, проявивших интерес к необычным симптомам его болезни, Моретти пришел в восторг и бурно приветствовал очередных паломников.

Все сгрудились вокруг кровати больного, и профессор Маркс кивнул Барни:

— Итак, Ливингстон, послушаем, что вы нам скажете.

Барни повернулся к белым халатам и открыл папку с официальными бумагами и многочисленными собственноручными заметками.

Не успел он открыть рот, как пациент весело воскликнул: