Женщины-масонки - Шарль Монселе

Но какое же событие могло заставить съехаться к св. Магдалине столь разнородное сборище?

Читатель, возможно, заметил, что мы употребляли слова «храм», «здание», наконец, просто «св. Магдалина», но ни разу не употребили слова «церковь». Дело в том, что мы не в силах воскресить в памяти Евангелие под этим греческим фризом, равно как не в силах видеть св. Женевьеву в Пантеоне. Прежде всего нам нужна колокольня. А без колокольни мы чувствуем себя так же, как чувствует себя верующий в чужой стране, в чужом доме.

Так вот, в главном алтаре храма св. Магдалины с большой пышностью происходило венчание мадемуазель д'Энгранд с Филиппом Бейлем.

Читателю уже известно, что графиня д'Энгранд уехала из Парижа именно для того, чтобы не присутствовать на этой церемонии.

Тем не менее здесь собралась значительная часть парижской аристократии. Народу в храме было больше обыкновенного; справедливость требует заметить, что мессу должны были исполнять прославленные виртуозы вокального искусства.

Внимательный и притом весьма внимательный наблюдатель, несомненно, удивился бы, заметив, как часто смотрит то налево, то направо маркиза де Пресиньи во время пауз, разделяющих нумера мессы, обмениваясь понимающими взглядами с женщинами, занимающими, по-видимому самую низкую ступень общественной лестницы.

Но, повторяем, этот наблюдатель должен был бы быть очень и очень внимательным.

Мы же, обладая привилегиями, на которые не может претендовать обычный наблюдатель, скажем, что женский франкмасонский орден был здесь представлен многочисленными своими членами и что они приехали из разных краев, дабы почтить маркизу де Пресиньи на свадьбе ее племянницы.

Месса служилась в соответствии с положением и богатством новобрачных.

Время от времени, когда умолкали певцы, начинали греметь органные трубы.

Орган – это священный инструмент, и мы были бы безмерно огорчены, если бы его превратили в инструмент мирской.

Кто был тот артист, который по случаю свадьбы Филиппа Бейля старался прокатывать над набожно склоненными головами оперные громы, превращая трубы в целую артиллерию и тут же смешно, по-детски, упрямо старался заставить их воспроизводить звук бретонской волынки? Быть может, это был талантливый дирижер, но, безусловно, это был не самый лучший христианин.

Вслед за последним залпом звуков, от которого содрогнулся весь неф св. Магдалины, он решил умолкнуть. Должно быть, он был весь в поту. Впрочем, произведенный им эффект был почти ужасающим.

Воцарившаяся тишина, продолжавшаяся несколько мгновений, вызвала в душе людей истинное религиозное чувство.

Филипп Бейль встречал свое счастье благородно, иными словами, просто. Он черпал свое благородство в любви к Амелии. В то время как возвышался он сам, возвышались и очищались и его мысли. Теперь он в самом деле поднялся до нового уровня и чувствовал, что готов исполнить тот долг, которого этот уровень требовал. Мы не можем сказать, что он стал другим человеком, но он стал тем человеком, каким всегда мечтал стать, а стать таким ему всегда мешали обстоятельства. По безмятежно-спокойному выражению лица Филиппа можно было понять, что отныне он начнет новую жизнь – начнет с этой торжественной минуты, с этой единственной любви; можно было догадаться, что он не хранит обиду на свое прошлое, что он хочет его забыть, забыть совершенно, всецело, искренне.

Месса подходила к концу. Тенора послали последние звуки к золоченому своду. Священник спускался по ступеням алтаря.

Уже наступил момент, всегда предшествующий концу любого священнодействия; все взоры устремились к органу. Присутствующие ждали тех последних аккордов, которые звучат как торжественный марш и которые обыкновенно сопровождают шествие новобрачных к порогу ризницы.

Но вместо той музыки, которая должна была сейчас прозвучать, раздался голос, могучий и ужасающий, голос, пропевший погребальную песнь:

Dies irae, dies ilia,Solvet saeclum in favilla,Teste David cum Sibylla.

«О, день гнева и возмездия, день, который превратит мир в пепел, как свидетельствуют Давид и Сивилла!»

Ужас овладел присутствующими.

А между тем это был изумительный голос, и это был женский голос.

Этот голос, словно желавший повергнуть всех в трепет, пропел еще более страшные слова:

Quantus tremor est futurus,Qwando Judex est venturus,Cuncta stricte discussurus!

«Какой ужас охватит людей, когда явится Судия, чтобы сурово судить их!»

Реквием – песнь, исполняемая лишь на торжественных траурных церемониях, леденила кровь в жилах присутствующих.

Филипп Бейль был первым из тех, кто невольно пришел в себя. Лицо его было страшно; он вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть.

Он узнал голос Марианны.

Испугавшись в первый раз в жизни, он опустил голову. Прошлое хотело вновь завладеть своей добычей.

Амелия, посмотрев на него, удивилась, что он пришел в такой ужас; туча нависла над ее счастьем, и множество подозрений возникло в этой невинной душе.

Между тем распорядитель поспешил пригласить новобрачных в ризницу, чтобы они подписались под актом, скреплявшим это священное действо. Он вынужден был дважды обратиться к Филиппу, который не слышал уже ничего, ничего, кроме этого голоса, раздавшегося наверху, и этого зловещего «Dies irae», не умолкавшего в его внутреннем слухе.

Как только Филипп и Амелия, сопровождаемые длинной вереницей друзей, исчезли, группа женщин, то и дело переглядывавшихся и с единой целью собравшихся у входа, тотчас же устремилась к лестнице, которая вела к органу.

В этих странных обстоятельствах у них тотчас же возникло подозрение – подозрение в колдовстве; это зловещее пение заставило их подумать о том, что это – проклятие будущим супругам, и они хотели узнать, кто та, которая осмелилась бросить им этот вызов в храме Божием!

И вот они устремились к ней навстречу.

Но в то время, как они поднимались по ступеням беспорядочной толпой, какая-то женщина невозмутимо спускалась.

Эта женщина внезапно остановилась.

Она произнесла только одно слово, сделала только один знак – и вот все эти женщины выстроились двумя шеренгами, чтобы дать ей пройти.

XV

МАРИАННА

На следующий день после венчания маркиза де Пресиньи, все еще находившаяся под тягостным впечатлением, которое произвела на нее сцена в церкви, была одна в своих апартаментах, когда вдруг ей принесли какое-то письмо.

На конверте был штемпель маленького городка Эперне.