Горячие точки - Коллектив Авторов

Но у Великого Пастуха свои планы, а у меня свои – мне дежурить.

По спине то и дело судорогами пробегает «послеспальная» дрожь. И, хотя я понимаю, что на самом деле на улице даже душно – градусов двадцать, – зябко. Ночь есть ночь, а сон есть сон. Умыться надо, но от этой мысли опять прошибает озноб.

– Слав, чай в банке. Только заварил. Муслики (мусульмане) спят. В общем, тишина. – Валера не спешит в койку и разминает в пальцах сигарету.

Вскоре два бронетранспортера запылили вдогонку скывшейся за поворотом колонны. Долго видел Керим силуэт друга, сидевшего на броне и прощально махавшего здоровой рукой. В душе надеялся, что Вадим когда-нибудь вернется помогать строить оросительные каналы. И сбудутся тогда мечты отцов, их жизнь повторится в детях. Счастливо будут жить жители кишлака. Без войны.

Камуфляж мой протерся почти до дыр. Особенно на коленях и локтях. Это я замечаю с грустью. У сербов хороший камуфляж, да вот привык я к своему. Сколько в нем прошел. Абхазию, «Белый дом», Таджикистан. Человек привыкает к вещам. Особенно мужик. «Прикипает» без смысла к какому-нибудь старому халату или линялой майке. Или к женщине...

Но эти мысли я гоню прочь. Хотя понимаю, за те четыре часа, что мне дежурить никуда от них не скрыться.

Не люблю дежурства. Всей душой. Еще с училища, когда простым «курсачем» (никогда не рвался в командиры) тромбовал асфальтовые дорожки вдоль каких-то там складов.

Перед казнью бы так последние минуты тянулись, как у солдата на часах. Всю душу изжуешь себе воспоминаниями, изведешься мечтами, а на часах стрелки, как приклеенные...

«...Война какая-нибудь бы началась, – тут же мечтаю я, – ну что, жалко, что ли, мусликам пару десятков снарядов сжечь? Им теперь их жалеть какой смысл? Ведь доблестный наш мир на них работает. Оружие сплошь советское и американское. Самолеты НАТО, жратва немецкая, солдаты французские. Воюй! И спят, сволочи...»

Когда война – хорошо. Есть чем себя занять. И думать не о чем. Молись, чтобы не накрыло, да жди, не начнется ли что похуже «бытового» обстрела.

Но войны сегодня нет и, шагая с Валерой к ближайшему управлению неподалеку, я предчувствую долгое и мучительное прозябание за штабным столом, над которым зависла тусклая лампочка. Еще и Бекасов приснился. Мать его...

Впрочем, я, наверное, ему тоже снюсь. И сны эти его тоже вряд ли радуют. И, проснувшись среди ночи, оторвавшись от меня, какими глазами он глядит на спящую свою жену? Вот она, вся его, бери, мни, вгоняй, извергай стоны и охи. Да только коротковат у него изгнать из нее меня. Не из тела, нет. Тело женское слепо. С ним любой дурак управлять может. А с ее темпераментом, и подавно. Из самой глубины души, вот оттуда ему меня не достать. За четыре года так растворились наши с Ленкой души друг в друге, что никаким «поршнем» меня не выдавить. И он это знает. В эти секунды, не приведи тебя Бог, Лена, увидеть его. В эти секунды он ненавидит тебя, меня, весь мир. И яд этой ненависти никогда не оставит его душу. Он тоже несчастный человек...

– К пяти утра со «Спящей красавицы» должен прийти Бранко с нашими, – напоминает Валера.

...Война действительно музей человеков. Валера Осипов закончил мехмат. До тридцати лет работал инженером в одном из питерских НИИ. Проектировал морские спутники. Получил квартиру, родил двоих детей. Старшему сейчас уже тринадцать. А в 92-м, в июле, когда началась бендерская бойня в Приднестровье, что-то сломалось в тихом питерском инженере. Оставил заявление, одолжил у друзей денег на дорогу и в поезд. Маленький, сухой, в очках, чуть лысеющий – кому был нужен такой солдат? Однако все же прибился к какому-то добровольческому отряду. А уже через неделю его величали только по отчеству – Сергеич. Или чаще по кличке – Часовщик. В его руках оживала и работала такая рухлядь, которая даже на свалке не привлечет к себе ничье внимание. В электронике Валера разбирался как Бог, и, честно говоря, мы все – бойцы добровольческого отряда «Русские волки» с ревностью замечали, что для сербов Часовщик представлял в отличие от нас ценность. Под любым предлогом они держали его в штабе, не пускали на передовую.

Самым же удивительным было то, что и семья Часовщика приняла этот его образ жизни. Кем он работал в Питере между войнами Часовщик не говорил. Но как только где-то ничиналась «его война», под «своими войнами» Валера разумел войны славян с кем-либо еще, он бросал все и добирался туда. Жена же с детьми оставались терпеливо ждать отца с очередной победой, передавая через редких курьеров письма, полные нарисованных поцелуев и еще чего-то такого, от чего сухой, колючий Часовщик как-то размякал и чуть-чуть полнел.

Жена Часовщика мне представлялась маленькой, полненькой преданной мышкой, тоже в толстых роговых очках, с простыми волосами, гладко зачесанными назад.

Но фотографию ее и детей Часовщик из каких-то своих суеверных побуждений никому не показывал, а с его слов, как и всегда со слов мужика, – жена была первой красавицей, от которой «стояк врубит любого...»

– Спокойной ночи! – Часовщик затушил о дно пепельницы сигарету и вышел из блиндажа.

– Бай-бай! – отозвался я вслед...

Чай в литровой банке был действительно совсем горячим. И, отхлебывая его, я добрым словом помянул Часовщика. Собственно говоря, делать было нечего. Булькала на столе стоящая на приеме радиостанция. Молчал телефон, обычный телефон, у которого давно не работали цифры, и лишь трубка была переделана под полевой шнур. На стене – карта. Карта нашего района. Все горы когда-то совсем незнакомые, чужие, теперь лазаны-перелазаны. До последней тропки валуна – все знакомо. «Спящая красавица», «Чертов палец», «Цервена гора». Аж скучно. Разве что мины «незнакомые» появляются. Но тут уж как повезет. Последний подрыв был у нас две недели назад. Юра Лявко – здоровый украинский хлопец со львовщины – наступил, возвращаясь из разведки, на мусульманскую противопехотку. Мы подоспели к нему, когда он орал и катался по камням, прижимая к груди колено, ниже которого на щиколотке болтались грязно-алые лохмотья кожи, мяса, ботинка, носка. Из всего месива этого жутковатый в своей синеве выглядывл мосел сустава.

Но долго разглядывать времени не было. И я привычно поймал в жгут густо брызгающий во все стороны кровью обрубок. Резко перетянул его, потом еще сильней, пока из драных кисло пахнущих толом лохмотьев не перестала сочиться свежая алая кровь. Затем прямо в эту же ногу вкатил ему гуманный, освобождающий от мук промедол. Пока я возился с его ногой, на грудь Левко взгромоздился Пират – Гена, бывший морпех из Севастополя. Пиратом он стал после пьяной драки в Белграде, когда его левый глаз заплыл до черноты и, чтобы не пугать ожидающих нас утром командиров (а это был наш первый день здесь), он перетянул его скрученной косынкой. Сейчас Пират со всего размаху лупил ладонями по щекам Левко. Знает, что делает. Главное, не дать парню свалится в шок. Рядом бестолково переминался с ноги на ногу Бекасов...