Черные лебеди - Иван Лазутин

Поборов дремоту, Дмитрий закурил и предложил мужику папиросу.

— Непривычные мы к ним, — скуповато буркнул тот в сивые выгоревшие усы и достал из кармана старый кисет, в котором аккуратно и ровно сложенной лежала газета.

— Тогда угостите своим, давно не пробовал.

Мужик, не глядя на Дмитрия, протянул ему кисет, и в тот момент, когда Дмитрий сыпал на газетную полоску самосад, косой, изучающий взгляд мужика скользнул по кисету и щепотке табаку: не лишнее ли сыплет? Это Дмитрий заметил и по-своему оценил. Даже подумал: «Сыпани чуть больше — не удержится и упрекнет. А то, чего доброго, еще и «ворошиловским стрелком» назовет…»

Разговорились… Оказалось, что Шадрина вез ездовой Кормачевского отделения связи, который возвращался из районного центра порожняком. Он посадил Дмитрия, приняв его за райисполкомовского работника. Очевидно, с кем-то спутал. Звали ездового Фадеичем. Это был мужичонка с серой взъерошенной бородой, возраст которого Дмитрий так и не смог определить: не то ему сорок, не то все шестьдесят.

Фадеич хлестнул вожжами по потному крупу гнедого и вытянутыми губами издал чмокающий звук.

— Оно и мы иной раз не прочь побаловаться папиросками, да их купить надо.

— А что, с деньжонками-то туговато? — Дмитрий пытался вызвать собеседника на откровенность.

— Всяко бывает, — неопределенно ответил Фадеич и взмахнул ременными вожжами. — По большей части обходимся самосадом. Надежней. Со своего огорода, не купленный.

По сизым дымкам, вьющимся над вершинами деревьев, Дмитрий догадался, что за перелеском должен показаться колхозный полеводческий стан.

Жеребец беспокойно запрядал ушами, тревожно всхрапнул и, сверкнув зеленоватым пламенем глаз, разразился таким пронзительно-высоким ржанием, что у Дмитрия резануло в ушах. По старой фронтовой привычке он даже открыл рот.

— Вот это голосок!

— Кобылицу зачуял, — отозвался Фадеич и повернулся к Дмитрию.

— Спасибо, отец, что подвез, — Шадрин на ходу соскочил с брички.

— Не за что, — ответил Фадеич и в знак почтения приподнял над головой картуз.

За луговиной были видны две избушки полеводческой бригады и тракторные будки на колесах. На опушке колка паслись стреноженные кони. На правой обочине большака, там, где Дмитрию нужно было сворачивать в бригаду, он увидел лежавшего человека. Рядом с ним стояла исковерканная тележка. Дмитрий подошел к лежащему. Это был седой старик в синей, выгоревшей на солнце рубахе.

— Что случилось, отец?

Старик не ответил. Он только охал и сокрушенно качал головой. На лице его багровели два кровоподтека.

— Я спрашиваю: что случилось, дедушка?

— Да разве так можно, сынок? Ведь я не просился, он сам навялился… Ох… Сам остановил машину: «Давай, дед, подвезу». А вот, видишь, как подвез… И меня изувечил и тележку расхлестал.

— Кто вас изувечил?

Охая и хватаясь за грудь и за бока, старик рассказал, что не успел он выехать с дровами из колка, вдруг видит: обгоняет машина. Шофер остановился и предложил: давай, дед, подвезу. Старик обрадовался. Шофер привязал тележку к машине, а старику велел садиться на дрова.

Теперь Дмитрию стало понятно, почему на протяжении двух последних километров им с Фадеичем попадались на дороге невесть кем оброненные длинные березовые чурки.

«Неужели та краснорожая скотина, что просил на поллитра?» — подумал Шадрин и отчетливо представил себе мордастого парня с маленькими заплывшими глазами, сиплым натужным смехом и прилипшей к нижней губе папироской, которая каким-то чудом держалась даже тогда, когда разговаривал. Представил он и деда, сидевшего на дровах, когда тележку, прицепленную к кузову, подбрасывало на колдобинах и мотало из стороны в сторону.

— Как же ты, папаша, согласился прицепить тележку к машине и сесть на нее? Ведь с такой ездой можно и Богу душу отдать?

— Да нешто я знал, сынок, что он потехи ради пришпилил меня к задку? Ить не просил я его, сам остановился: «Чего ползешь, как черепаха?» Ну я, старый дурак, и радехонек: «Давай… прицепляй…» Он и прицепил.

Старику было трудно говорить. Очевидно, он сильно ушиб грудь. Он хватался за нее рукой и гладил большой шершавой ладонью.

— Откуда этот шофер? Машина-то чья, не знаешь? Номер сзади не запомнил? — Шадрин помог старику встать.

Опираясь левой рукой на плечо Дмитрия, правой старик показал в сторону бригадного стана:

— Из «Заветов Ильича» он… В бригаду свернул…

Дмитрий не знал, что делать со стариком и с его тележкой.

— Куда вы везли дрова?

— Домой.

— А дом где?

— На переезде, сынок. Да вон, отсюда видать, тут не более километра, — старик показал рукой в сторону железнодорожного переезда, где виднелся полосатый шлагбаум, будка и за ней — приземистый кирпичный домик. За домиком стоял игрушечный сметанный стожок сена. Вдоль железнодорожного полотна тянулись рядки молоденьких тополей.

— С кем живете-то, папаша?

— С сыном… Обходчиком работает на дороге.

Дмитрий с ног до головы оглядел старика:

— Ребра-то целы? Идти потихоньку сможешь?

Старик, кряхтя, повел плечами, ощупал бока, стряхнул пыль с залатанных штанин.

— Да вроде бы целы. Вот только в голове шум стоит…

— А шофер сразу остановился, когда вы упали?

— Нет, что ты… Я вон где слетел. Это уж я сам дополз до тележки. Он, игрец его расшиби, остановился, когда стал сворачивать в бригаду, — старик передохнул и ощупал бока: — Я-то вроде бы ничего, да вот тележку, шайтан, всю искорежил. Дома теперь греха не оберешься. Сноха запилит. Ось новую ставить надо и колесо править.

Решение пришло неожиданно:

— Вот что, отец, ты пока посиди здесь, а я пойду в бригаду. Что-нибудь организую. Постараюсь достать подводу, чтобы подвезти тебя домой, или пошлю кого-нибудь из ребятишек на разъезд, чтобы за тобой пришли.

— Не-ет… Что ты, сынок!.. Я сам как-нибудь… Вот отдышусь и потащусь потихоньку. Не дай Бог, сноха увидит — живьем загложет… Такая попалась лиходейка… В отделку заездила.

Дмитрий оттащил тележку с дровами в сторону.

— Курите?

— Нюхаю. Хочете — попотчую. С мятой, — старик присел на оглоблю тележки и достал из кармана алюминиевую табакерку. — Для зрения, говорят, пользительно, муть слезой выгоняет. — Он насыпал на ладонь Дмитрия щепотку табаку. — Такого в магазине не купишь.

Дмитрий нюхнул из щепотки и тут же зачихал:

— Уж больно лют, с забором. Лучше я закурю да пойду скорее в бригаду. Может быть, найду подводу и отвезу вашу тележку и вас домой. А снохе не говорите, что вас прицепили, скажите, что шофер наехал, посмотрите, еще жалеть будет. Да за дровами в такую даль посылать не станет.

— Оно и то верно… — старик всадил добрую щепотку табаку в правую ноздрю, заткнул большим пальцем левую и, закрыв глаза, аппетитно, со свистом втянул в себя воздух. Крякнул и вытер кулаком выступившие на глазах слезы. — И от давления помогает. По себе знаю. Стоит день не понюхать — голова так и раскалывается.

— Ну, папаша, я пошел. Не горюй тут. Что-нибудь сообразим. Жди подкрепления. Если не найду ничего — сам приду.

— Спасибо тебе, сынок… Дай Бог тебе здоровья.

Подходя к бригадному стану, Дмитрий издали увидел, как повариха орудовала черпаком, разливая из котла суп.

Было время обеда. Ребятишки-копновозы крутились с мисками вокруг поварихи. За длинным столом под навесом чинным рядком сидели мужики и бабы. Дмитрий насчитал двенадцать человек. Раньше, до войны, за этим столом усаживались двадцать четыре. Обедали в две очереди… Кому не хватало места за столом — примащивались кто где мог. Ребятишки устраивались прямо на земле, на бревне или чурбаке…

Дмитрий волновался. Узнают ли? Да и остался ли кто из старых колхозников, с кем он до войны работал каждое лето? Многие не вернулись с войны.

Взгляд Дмитрия упал на старую костистую лошадь, мирно пощипывающую траву. Прядая ушами, она помахивала окомелком хвоста, отгоняя назойливого слепня-паута, который норовил сесть на ее отвислый живот. Большой глаз ее настороженно косил на Дмитрия. Белая звездочка на лбу лошади показалась очень знакомой. «Неужели она? — подумал Дмитрий, но тут же решил: — Не может быть. С тех пор прошло двенадцать лет…»

У амбара, где хранилась лошадиная сбруя, на чурбаке сидел старик Трепезников, конюх полеводческой бригады. Его Дмитрий узнал сразу. Он почти ничуть не изменился. Только немного подсох и седина облила всю голову. До войны дед Трепезников был самым старым в колхозе, любил вечерами у костра рассказывать про войны, в которых он участвовал, про царей, которым служил, о подвигах, за которые имел два Георгиевских креста. Особенно непостижимой храбрость деда Трепезникова казалась ребятишкам, когда он рассказывал, как воевал с турками и как после каждого сражения ему приходилось вытряхивать из полушубка около сотни пуль. Они его не брали, так как солдат Трепезников был «заговоренный». И не одна турецкая сабля не оцарапала его — все они ломались от прикосновения к нему. Сам «хан Мамай — паша турецкий» в золотом шлеме и серебряной кольчуге однажды сразился с ним на саблях, да и тот отступил, не выдержал. Старик врал, но врал так складно, что ребятишки восторгались его подвигами.