Эта сильная слабая женщина - Евгений Воеводин

— А Володька? — спросил я.

— Что Володька? Сначала тоже предлагал… по-соседски. А теперь главный телохранитель.

Она не договорила. Она и так-то рассказала нам слишком много. Так кто из нас завтра едет в Ленинград? Сейчас она запишет адрес и сварганит посылочку.

Есть нам больше не хотелось.

Из Ленинграда мой товарищ вернулся не один. Я не знал парня, который приехал с ним. Высокий, черный, как южанин, с черными диковатыми глазами и тяжелым, висящим подбородком. Знакомя нас, мой товарищ сказал, что это его сосед по дому, Колька Ломакин, работает на Металлическом, а сейчас в отпуске — чего ж не подзаработать, если можно? Мы потеснились в нашей землянке, устроили Ломакину лежанку и пошли к Лиде: ей было письмо от матери и десять пачек «Беломора». Пришлось подождать, пока она делала перевязку орущему пацану, брякнувшемуся с велосипеда. Велосипед стоял тут же, в прихожей медпункта, и, пока пацан блажил, Колька пытался сделать из «восьмерки» снова обыкновенное колесо. Лида вышла к нам, вытирая перепачканные йодом руки, мы отдали ей письмо и папиросы, а Ломакин сказал:

— Курить вредно.

Он даже не поднялся с корточек и только мельком взглянул на Лиду, продолжая гнуть обод.

— А вы всегда говорите так скучно? — спросила Лида.

— По обстоятельствам.

— Скудость ума, — сказала Лида. — Очень трудно вылечивается. Не пробовали?

— Постараюсь к вам за помощью не обращаться, — отозвался Ломакин. — Я вам и клизму не доверил бы, наверно. Одна такая лечила больного от желтухи, тот помер, оказалось — китаец.

— Очень остроумно, — сказала Лида и ушла в комнату к доплакивающему пацану.

Нам еще надо было зайти в контору, договориться о работе для Ломакина, потом пришли боты, и мы таскали ящики с рыбой, и только вечером отправились в чайную. Должно быть, мой товарищ уже успел рассказать Ломакину о Лиде. Мы шли в чайную, и вдруг, ни к кому не обращаясь, Ломакин сказал:

— Слабаки здесь живут, петушки недоросшие.

— Не по́нято, — сказал я. — Это ты о чем?

— А о том, что вы в своей землянке спать будете, а я у этой врачишки под бочишкой.

— Брось, — сказал я. — Не на такую нарвался. И ребята тебе за нее бока намнут, как пить дать.

Он не ответил.

Там, в чайной, все повторилось: вошла в шелковом платье Лида, и сразу раздались приветственные голоса, и просьбы сыграть именно «мою любимую», и первые звуки ее аккордеона — «Милая глупая песня, что ты волнуешь меня…». Но теперь мы сидели уже за  с в о и м  столом, и на свои купили бутербродов и пива, и были равными со всеми, равными до того, что я тоже крикнул Лиде: «Одессита Мишку!» — хотя черт его знает, зачем мне это понадобилось. Просто тогда все пели про одессита Мишку, вот я и крикнул.

Но вдруг она стала играть что-то совсем другое, я не знал — что, и мой товарищ изумленно сказал: «Шопен, елки-моталки! Седьмой вальс». Почему ей взбрело в голову играть этот вальс, да еще кружась меж столиков? Ломакин сидел, отвернувшись, потягивая пиво и вгрызаясь зубами в вяленую плотву. Казалось, он даже не слышал, что здесь кто-то играет на аккордеоне. Но я-то знал, что это была игра. «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Пока он играл по правилам, но, видимо, мои слова прошли у него мимо ушей, и мне было противно, что я присутствую при этой игре. Мне казалось, что сейчас я в чем-то предаю Лиду. Ладно, — подумал я. Потом подойду к ней и все расскажу об этом Ломакине.

В одиннадцать буфетчица крикнула, что пора закрывать. Ломакин прихлопнул ладонями по столу и сказал, снова ни к кому не обращаясь:

— Ну, хорошо.

— Брось, Колька, — повторил я. — Не будь свиньей, честное слово.

— Тихо, мальчик, — сказал он, вставая.

Я смотрел, как он подходит к Лиде, кладет в футляр ее «Хохнер», как пропускает ее вперед, что-то говорит… Я смотрел, как из-за дальнего столика поднимается со своими дружками Володька. Я опоздал поговорить с Лидой до всего этого, но мы еще могли успеть…

Впереди шли Ломакин и Лида, за ними — Володька со своей ватагой, а за ними — мы. Возле медпункта Лида отобрала у Ломакина свой аккордеон и пошла к крыльцу одна. Ломакин двинулся навстречу Володьке. Четверо парней и Ломакин сходились медленно, но это только казалось так. Мы побежали и снова не успели — Ломакин лежал на земле, закрывая голову руками, четверо стояли над ним. Я схватил Володьку за плечо и рванул на себя.

— Ты-то чего? — удивился он. — Я же предупреждал, что у нас закон.

Мой товарищ помог подняться Ломакину. Лицо у него было разбито в кровь, кровь стекала на белую рубашку.

— Сволочи, — сказал Ломакин. — Четверо на одного…

— Я тебя один бил, — скучным голосом отозвался Володька. — Слушай, ну, по-человечески, по-нормальному тебя прошу — не вяжись ты к Лидке. Плохо ведь кончится.

И вот тогда, откуда-то сбоку, словно вынырнула из темноты Лида, увидела разбитое лицо Ломакина и крикнула Володьке:

— Убирайся! Слышишь — убирайся, я тебе не вещь. Убирайся, все убирайтесь, видеть вас не хочу!

— Лида! — сказал Володька.

— Уходи, я говорю!

Подняв Колькину руку, она перекинула ее за свою шею и повела Ломакина к крыльцу. Его пошатывало. Мы стояли и глядели им вслед.

— Ты не сердись, — сказал я Володьке. — Мы его тоже предупреждали. Так что все в порядке, мужики.

Ломакин пришел в землянку через полчаса и, не раздеваясь, лег на топчан. Мы ни о чем не спрашивали его, мы молчали. Мы молчали и утром, уходя на работу — грузить рыбу. Когда мы вернулись, Ломакина уже не было. Должно быть, уехал в Ленинград, и я думал, зачем он вообще приезжал сюда? Выпить «маленькую», приволокнуться за незнакомой женщиной, схлопотать за это по морде — стоило ли махать ради этого за сотню километров да еще во время отпуска?

На следующий вечер Лида не пришла в чайную, не было ее и через день, и через два. Я пошел в медпункт. Лида была там, сидела и читала, положив книжку на подоконник.

— Королеве привет! — бодро сказал я. Она подняла голову и поглядела на меня.

— Тебе что — от головной боли или слабительного?

— По-моему, ты сама заболела. Или хандра, иль русский сплин?

— Господи, — вздохнула она. — Кончите ли вы ходить сюда? За что человека изувечили?

— Погоди, — сказал я. — Давай разберемся. Во-первых, не изувечили, во-вторых, не мы, в-третьих — закон.

— Закон? — взвилась она. — Ах, закон! И ты, значит, туда же! Закон! Так что ж, по вашему закону меня и проводить, никто не имеет права? Пошли вы все…

Она выбежала из комнаты, а я стоял и думал, за что же это досталось и мне? Но долго думать у меня не было времени — вот-вот должны были вернуться мотоботы, и надо таскать рыбу, рыбу, рыбу, проклятую рыбу, возле которой не пропадешь…

В тот вечер Лида снова не пришла в чайную, а потом оказалось — взяла отпуск и уехала в Ленинград, к матери и сыну.

Больше я ее в поселке не видел.

Встретил я ее снова уже в Ленинграде. Зимой, накануне сессии, на одной из последних лекций мой товарищ, тот самый, с которым я ездил на заработки, передал записку: «Сегодня приходи ко мне. К. женится на Л., звали нас». Я ничего не понял — какой К. на какой Л.? Во второй записке было: «Ты абсолютный дурак. Поясняю: Колька Ломакин на Лиде — королеве салачьего флота. Усек? Велено доставить и тебя, как свидетеля романа». Я ошалело глядел на товарища, сидевшего несколькими рядами позади меня, он улыбался и кивал, а потом развел руками, что должно было означать: вот так-то, дорогой мой! Вот тебе и королева! И когда же кто-нибудь поймет этих женщин?

Что ж, мы были молоды тогда, тридцать с лишним лет назад, и не понимали многого, в том числе и женского одиночества, да еще оберегаемого целым поселком…

АЛЕША ПЕТРОВИЧ, СЫН СЕРЖАНТА

Никогда и нигде я не видел такой рыбалки, как на этом большом озере. Что из того, что добираться сюда из Ленинграда нужно двенадцать часов — поезд, автобус, и наконец вот оно — озеро…

Год за годом я ездил сюда в редкие свободные дни и, каюсь, не завел здесь знакомых. Время всегда поджимало меня, впору было просидеть день на озере и — домой. Зато каждый раз я подолгу стоял перед белым обелиском у дороги, обелиском с красной звездочкой и двадцатью шестью фамилиями на мраморной доске — вся застава, не отступившая в сорок первом…

В тот приезд мне не повезло. Видимо, менялась погода, и рыба не брала. Не брала, хотя у меня устала рука и уже три блесны на вечные времена остались ржаветь, зацепившись за коряги на дне озера. Шальная рыба выскакивала из воды. От ее всплеска кругами шли волны, доходили до камышей, и те отвечали на всплеск легким покачиванием. Мне показалось, что однажды дернулся поплавок на одной из удочек, но нет, это стрекоза села на него, трепеща слюдяными крылышками и удивленно выпятив лиловые глаза.