Фантастика 2002. Выпуск 1 - Дмитрий Байкалов

Где только деньги нашлись?

— …И ты смеешься над словами правды, зная, какова она?!

— Во-первых, я смеялся не над вами, а над собой. — Кирилла начал раздражать самоуверенный проповедник, от которого в придачу разило спиртным. Слушать пьяные откровения, да еще и безропотно терпеть личные выпады?! Увольте-с! — А во-вторых, я тоже не в восторге от происходящего на нашем шарике. Только надо быть объективным. Корпорация «Ментат интернешнл» — один из главных спонсоров социальных программ защиты. Плюс создаваемые корпорацией новые рабочие места. Или вы об этом предпочли тактично забыть?

Теперь взгляды слушателей были прикованы к Кириллу.

— С-сука! — Пророк подавился слюной, разом оставив возвышенный штиль. — Иуда! Подлянку строишь?! Люди!!! Они уже здесь, они сюда пробрались!

— Угомонись, Степан, — бросил кто-то вполне миролюбиво. — Парень свой. Наш, значит, парень. Вон, «ментика» нету…

— «Ментик» он дома оставил!

— И то верно, кстати…

— Они!!! Они без «ментиков» могут!

— Точно! Я слыхал…

— Слыхал он! Я сама видела!..

Это была правда. Через несколько лет работы с «ментиком» человек обретал способность к менто-контакту без «костылей техники», как выразился однажды Мишель. Ванда, к примеру, уже почти год обходилась без обруча. Коммуникаторы пробуждали и закрепляли в пользователях способность к телепатии, и даже самые закоснелые ретрограды не… могли этого отрицать. Еще пять-шесть лет…

— Сука! Сучара! Шпион! Подсыла!..

Пророк в исступлении визжал недорезанной свиньей. Лицо его побагровело, налилось дурной кровью, руки тряслись.

— А ведь верно, Степа. Казачок-то засланный…

Сбоку к Кириллу подступил заморыш в футболке и спортивных штанах. Впрочем, малый рост и худоба компенсировались аурой злобы, излучаемой человеком. Наголо бритая голова, переносица, неправильно сросшаяся после перелома, на щеках — сизая щетина. И белые, словно мраморные, костяшки сжатых кулаков.

«Рядовой Сыч? Влипли?!»

«Так точно, сэр!..»

— Попался, гаденыш?

Замаха Кирилл не увидел. Он вообще ничего не увидел. Просто под ребрами взорвалась граната. Было очень больно. Однако вторая граната медлила со взрывом. Когда наконец удалось разогнуться, выяснилось: друг детства Мишель облапил заморыша сзади, крепко прижав руки к телу, — и что-то горячо шепчет драчуну в ухо. Заморыш слушал, расслабляясь. Чувствовалось: захоти он вырваться — вырвется. Не удержит Мишка. Хваткой не удержит. Силой не удержит. Зато словами…

— Подурели, козлы?! Это ж Кирюха Сыч, мой однокурсник! Сейф! Журналист! Я ручаюсь! Ясно?! Что, Степа, опять нажрался?! Ну, козлы… дуры рогатые…

— Сам ты козел, Савельев…

— Ладно, погорячились…

— Извини, Сыч. — Заморыш легко выскользнул из объятий Мишеля. Протянул Кириллу руку: узкую, деревянную. — Виноват. У меня от Степки крыша летит… Пошли, мировую выпьем? Я угощаю. Или вмажь мне разок, для расчета.

Наверное, следовало молча уйти прочь и никогда больше не возвращаться в «Ящик Пандоры». Но Кирилл вместо этого улыбнулся жилистому, ответив рукопожатием.

— Все нормально. Бывает. Кирилл.

— Петрович. Ну как, вмажешь?

— В другой раз. Аида мировую пить, Петрович. Уговорил.

А потом Кирилл, изрядно пьяный, возвращался домой по ночным улицам. Думая, что, в сущности, «Ящик…» не для него. Много ли общего у журналиста Сыча с тем же Петровичем, отставным кулачным бойцом «без правил»? С пророком-Степаном? Со старичками-пенсионера-ми, с блондином, страдающим за человечество?

Врать самому себе было приятно. Особенно в подпитии. Зная, что ты придешь в «Ящик Пандоры» еще раз. И еще. Потому что там собираются твои братья. Сейфы. Там собеседнику глядят в глаза. Там общаются только с тобой и больше ни с кем. Даже когда бьют морду — бьют тебе. Только тебе. Тебе одному. И бьет — один. Целиком.

Кирилл остановился, прислонился к фонарному столбу и начал хохотать.

Долго.

Счастливо.

Вспугнув гулящих кошек.

За сейфовой дверью клуба он вновь ощутил «эффект присутствия», которого, оказывается, так не хватало ему в последнее время.

…телефон и телевизор.

Я борюсь с желанием снять трубку или включить «ящик». Так пьяница смотрит на недопитую вчера бутылку: утреннее похмелье приносит стыд, желание завязать, но зов отравы сильнее. Им никому больше не нужны эти смешные игрушки. Им, большинству. Но они сохранили игрушки для нас. Телефон работает, чтобы сейфы могли связаться друг с другом. По телевизору регулярно идут два… нет, три канала, и еще что-то со спутника. Чтобы сейфы были в курсе последних новостей. Все это напоминает барахло любимой бабушки, которое не выбрасывают и даже пересыпают нафталином — когда старушка загнется, тогда и выбросят, предварительно поплакав над могилкой. Искренне, с чувством.

Что-то я злой сегодня. Это нехорошо.

Надо добреть.

Они все добрые. Участливые. Общительные. Черт побери, они даже разговаривают в нашем присутствии! Всегда. Вслух.

Хотя сами не очень-то нуждаются в устной речи… Я чудесно помню день, когда доброта и участливость сделали качественный скачок. И смерть любимой бабушки-сейфа сделалась вдвойне трогательной, вдесятеро грустной, ибо большинство, резко увеличившись в размерах, вдруг отчетливо поняло: «Нас-то не коснется…» Вернее, коснется, но легонько, мимоходом. Не больно. Неопасно. Единственно справедливый царь, смерть перестала быть беспристрастной. Для большинства она вообще едва ли не перестала — быть. Стальная коса, по-прежнему острая для немногих, сделалась воздушным поцелуем, улыбкой клоуна, месяцем в небе…

Они добрые, потому что чувствуют себя виноватыми перед нами.

Я помню день, когда это зацепило лично меня. Впервые, зато наотмашь. Кривые, сбивчивые строки бегут по клетчатой пустыне: повторы, неудачные обороты, суета боли, выплеснутой гноем из воспаленной раны. Не люблю противные сравнения. Не люблю банальности, которой пропитана вся четвертая тетрадь — насквозь. Цинизма не люблю. А куда денешься? Довериться бумаге, беззвучно высказаться — и то было трудно. Где уж тут возвращаться, править, вносить коррективы…

Сжечь — другое дело.

Но сперва перечитать. Чтобы обрести право — сжечь.

Помнится, перед самым пробуждением — липким, вздорным! — мне приснилось стихотворение. Короткое и удивительное, словно нож под лопаткой. Вот оно. Тогда я не решился записать его. Мне казалось, оно вскрывает в душе что-то темное, жуткое. Чужое.