Люсьен Левен (Красное и белое) - Фредерик Стендаль

После его ухода г-жа д'Окенкур велела подать шампанское и пунш. «Говорят, — думала она, — что мой милый офицер любит напиваться. Он, должно быть, очень хорош в этом состоянии. Посмотрим!»

Но Люсьен не отказался от фатовской выходки, достойной его родины: до конца вечера он не соблаговолил произнести и двух-трех связных слов. Это было все, чем он порадовал г-жу д'Окенкур. Она была крайне удивлена и под конец пришла в восхищение. «Какое удивительное существо! И это в двадцать три года! — думала она. — Как не похож он на всех остальных!»

Другая партия дуэта, мысленно исполняемая Люсьеном, звучала так: «С этими дворянчиками все время приходится быть начеку; надо будет в этот раз нанести хороший удар». Нелепость рассуждений по поводу люневильского лагеря, которые он слышал вокруг себя, нисколько не задевала его как носителя военного мундира, но два-три раза у него невольно вырвалось «ечто вроде мольбы: «Боже мой, в какое пошлое общество бросила меня судьба! Как ограниченны эти люди! А будь они умнее, они были бы более злы. Можно ли быть еще более глупыми и жалкими мещанами? Какое дикое пристрастие к самым мелким денежным интересам! И это потомки победителей Карла Смелого!» Так думал он, с важностью осушая, один за другим, бокалы шампанского, которые предупредительно наполняла ему очаровательная г-жа д'Окенкур. «Неужели я не сумею заставить его сбросить с себя этот надменный вид?» — думала она.

Люсьен между тем продолжал мысленно:

«Слуги этих людей, повоевав года два под начальством настоящего командира, станут в сто раз лучше своих господ. Они будут искренне преданы делу, которому служат. Как это ни смешно, люди эти без конца говорят о преданности, то есть именно о том, на что они менее всего способны».

Эти эгоистические, философские и политические мысли, быть может, глубоко ошибочные, были единственной поддержкой для Люсьена, когда он чувствовал себя несчастным из-за г-жи де Шастеле. Виной тому, что он стал философствующим корнетом, то есть грустным и довольно пошлым под влиянием восхитительно замороженного по тогдашней моде шампанского, была роковая мысль, которая начала зарождаться в его сознании.

«После всего, что я осмелился сказать госпоже де Шастеле, после того, как я с такой грубой фамильярностью назвал ее «мой ангел» (право, когда я разговариваю с нею, я теряю здравый смысл; я должен был бы писать ей обо всем, что я хочу ей сказать; разве может женщина, даже самая снисходительная, не обидеться, если ей скажут: «мой ангел», в особенности когда она не отвечает в таком же тоне?), после этой ужасно неосторожной фразы первые ее слова, обращенные ко мне, решат мою участь. Она прогонит меня, и я не увижу ее больше… Надо будет видеться с госпожой д'Окенкур. Как утомительна будет эта беспрестанная и чрезмерная навязчивость, а ведь мне придется подвергаться этому каждый вечер!

Если я подойду к госпоже де Шастеле, моя участь может решиться здесь. И я не сумею даже ответить. К тому же она, быть может, еще находится под властью первого порыва гнева. А что, если она скажет мне: «Я буду дома не раньше пятнадцатого числа будущего месяца? — Люсьен задрожал при этой мысли. — Спасем, по крайней мере, хоть честь. Надо быть еще заносчивее с этими аристократами. Их ненависть ко мне дошла до предела, у этих низких людей будет прямое основание уважать меня за мою дерзость» [17].

В это время один из графов Роллеров говорил г-ну де Санреалю, уже весьма разгоряченному пуншем:

— Пойдем со мною. Я хочу сказать этому фату пару крепких слов о его короле Людовике-Филиппе.

Но как раз в этот момент немецкие часы, имевшие такую власть над душою Люсьена, пробили со всем своим трезвоном час ночи. Даже маркиза де Пюи-Лоранс, несмотря на свою привычку поздно засиживаться, поднялась, и все последовали ее примеру. Так нашему герою и не удалось в этот вечер выказать свою храбрость. «Если я предложу руку госпоже де Шастеле, она может ответить мне фразой, которая решит мою судьбу». Он неподвижно замер у двери и видел, как она, опустив глаза и страшно бледная, прошла мимо него под руку с г-ном де Блансе.

«И это передовой народ на свете! — думал Люсьен, возвращаясь домой по пустынным и зловонным улицам Нанси. — Боже мой! Как же должны протекать вечера в маленьких городках России, Германии, Англии? Сколько подлости! Сколько жестокой, холодной бесчеловечности! Там открыто господствует тот привилегированный класс, который здесь связан и обуздан тем, что его сняли с бюджета. Мой отец прав: надо жить в Париже, и только среди людей, весело проводящих жизнь. Они счастливы и потому не так злы. Человеческая душа подобна гнилому болоту: если не пройдешь быстро, погрязнешь».

Одно слово г-жи де Шастеле — и все эти философские мысли сменились бы счастливым экстазом. Человек несчастный старается поддержать себя философией, но она первым делом его отравляет, доказывая ему, что счастье невозможно.

На следующий день утром в полку было много дела: надо было приготовить личную книжку каждого улана к инспекторскому смотру, который должен был произойти до ухода в люневильский лагерь, надо было тщательно проверить на каждом обмундирование. «Можно подумать, — говорили старые усачи, — что смотр будет производить Наполеон».

«Для войны ночных горшков и печеных яблок, на которую мы призваны, это, пожалуй, лишнее, — говорили молодые унтер-офицеры. — Какая гадость! Но если когда-нибудь вспыхнет война, придется быть здесь и проявить знание своего ремесла».

После осмотра в казармах полковник дал час на обед, затем приказал садиться на коней и четыре часа продержал полк на занятиях. Во все эти разнообразные дела Люсьен вложил чувство доброжелательности к солдатам; он испытывал нежную жалость к слабым и через несколько часов был уже только страстно влюбленный. Он забыл г-жу д'Окенкур, а если и вспоминал о ней, то лишь со скукой и как о крайнем средстве, которое могло бы спасти его честь. Его серьезной заботой, к которой он возвращался, когда дела не целиком поглощали его внимание, был вопрос: «Как примет меня сегодня вечером госножа де Шастеле?»

Когда Люсьен остался один, неизвестность эта стала мучительной.

После уборки, садясь в седло, он посмотрел на часы. «Сейчас пять, я вернусь сюда в половине седьмого, а в восемь моя судьба будет решена. Выражение «мой ангел», быть может, всем покажется дурным вкусом. По отношению к такой легкомысленной женщине, как госпожа д'Окенкур, оно еще могло бы сойти; любезный и пылкий комплимент ее красоте загладил бы его. Но с госпожой де Шастеле! Чем заслужила такую грубость эта женщина, серьезная, рассудительная, скромная… да, скромная, потому что в конце концов я не был свидетелем ее романа с гусарским подполковником, а эти люди так лживы, так любят клеветать! Разве можно верить их словам? Кроме того, я уже давно не слышу об этом. Наконец, сказать по правде, я этого не видел, а впредь я могу верить лишь тому, что видел сам. Может быть, среди вчерашних людей найдутся глупцы, которые, заметив тон, которым я говорил с госпожой д'Окенкур, и ее чрезвычайную предупредительность, скажут, что я ее любовник. И вот бедняга, который влюбится в нее, поверит их сплетням. Что в манерах госпожи де Шастеле изобличает женщину, не привыкшую жить без любовника?.. Напротив, ее можно обвинять в излишней осторожности, в строгости. Бедная женщина! Вчера несколько раз она была так неловка из-за застенчивости… Часто наедине со мною она краснеет и не может окончить фразы: очевидно, мысль, которую она хотела высказать, ускользала от нее. По сравнению со всеми вчерашними дамами у бедняжки был вид богини целомудрия. Девицы де Серпьер, добродетель которых признана всеми, за исключением ума, ничем не отличаются от нее. Половина мыслей госпожи де Шастеле неуловима — вот и все; их можно выразить немного более философским языком, который благодаря этому кажется менее сдержанным. Я даже могу сказать этим девицам много вещей, которых не потерпит госпожа де Шастеле, поняв их значение.

Словом, я с трудом поверил бы свидетельству вчерашних людей, если бы дело шло о каком-нибудь осязаемом факте. Против госпожи де Шастеле у меня есть только определенно высказанное свидетельство станционного смотрителя Бушара. Я сделал ошибку, не приручив этого человека; что могло быть проще, как брать у него лошадей и ходить к нему в конюшню выбирать их? Это он свел меня с моим торговцем сеном, с моим кузнецом; эти люди очень расположены ко мне: я глупец».

Люсьен не признавался себе в том, что особа Бушара внушала ему ужас. Это был единственный человек, который открыто дурно отозвался о г-же де Шастеле. Намеки, которые Люсьен уловил как-то у г-жи де Серпьер, имели к г-же де Шастеле весьма косвенное отношение.

Ее надменность, которую в Нанси объясняли пятнадцати— или двадцатитысячным доходом, доставшимся ей после смерти мужа, имела своей причиной лишь раздражение, вызывавшееся в ней слишком явными комплиментами, предметом которых делало ее это богатство.