Люсьен Левен (Красное и белое) - Фредерик Стендаль

Он бросился домой, сам заложил лошадей в коляску, проклиная медлительность кучера, и велел ехать к г-же де Серпьер. Г-жи де Серпьер дома не было. и двери были закрыты.

«Очевидно, для меня сегодня все двери закрыты». Он вскочил на козлы и галопом помчался к «Зеленому охотнику». Серпьеров там не было. В ярости он обежал все аллеи прекрасного сада. Немцы-музыканты пили в соседнем кабачке; заметив его, они поспешили к нему:

— Сударь, сударь, желаете послушать дуэты Моцарта?

— Конечно.

Он заплатил им и бросился в коляску. Вернувшись в Нанси, он был принят у г-жи де Коммерси и вел себя там удивительно степенно. Он сыграл два роббера в вист с г-ном Реем, старшим викарием епископа ***, и его старый ворчливый партнер не мог упрекнуть его ни в малейшем промахе.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

После двух робберов, показавшихся Люсьену бесконечно долгими, ему пришлось еще принять участие в обсуждении похорон одного сапожника, которого священник отказался хоронить по церковному обряду.

Люсьен, думая о другом, слушал эту отвратительную историю, когда старший викарий воскликнул:

— Я хочу узнать мнение господина Левена, хотя он и состоит на военной службе.

Терпение Люсьена лопнуло.

— Не хотя, а именно потому, что я состою на военной службе, я имею честь просить старшего викария не говорить ничего такого, ва что я был бы вынужден дать неприятный ответ.

— Но, сударь, этот человек сочетал в себе четыре качества: он был скупщик национальных имуществ, владел [15] в момент кончины, был женат гражданским браком и отказался заключить новый брак на смертном одре.

— Вы забываете пятое, сударь: он вносил следуемую с него часть налога, из которого выплачивают жалованье вам и мне. — И с этими словами Люсьен удалился.

Эта фраза в конце концов погубила бы его или, в лучшем случае, наполовину уменьшила бы уважение, которым он пользовался в Нанси, если бы ему еще долго пришлось жить в этом городе.

У г-жи де Коммерси он встретил своего приятеля, доктора Дю Пуарье, который взял его за пуговицу мундира и почти насильно увел гулять на плац, чтобы окончательно разъяснить ему свою теорию восстановления Франции.

— Гражданский кодекс, из-за разделов наследства после смерти каждого отца семейства, приведет к бесконечному дроблению земель. Население будет возрастать, но это будет несчастное население, которому не хватит хлеба. Надо восстановить во Франции великие монашеские ордена. У них будут обширные имения, и они будут способствовать благосостоянию некоторого количества крестьян, необходимых для обработки этих обширных земель. Поверьте мне, сударь, нет ничего несчастнее слишком многочисленного и слишком просвещенного народа.

Люсьен не попался на удочку.

— Вероятно, — ответил он, — можно многое сказать по этому поводу… Я недостаточно подготовлен к таким серьезным вопросам.

Он возразил кое-что, но потом сделал вид, будто соглашается с высокими принципами доктора.

«Верит ли этот плут, — думал он, слушая его, — в то, что говорит мне?» Он внимательно вглядывался в крупное лицо, изборожденное глубокими морщинами. «Я знаю, что под этими чертами скрывается коварная хитрость прокурора из Нижней Нормандии, а не добродушие, необходимое для того, чтобы верить подобным вракам. Впрочем, этому человеку нельзя отказать в живом уме, в пылкой речи, в огромном искусстве извлекать всю возможную выгоду из самых скверных разглагольствований, из предпосылок, ни на чем не основанных. Формы грубы, но, как человек умный и знающий свой век, он далек от желания смягчить эту грубость, он находит в ней удовольствие, она составляет его оригинальность, его назначение, его силу; можно сказать, что он намеренно ее подчеркивает, для него она залог успеха. Благородная спесь этих дворянчиков может не бояться, что их с ним спутают. Самый глупый из них может подумать: «Какая разница между этим человеком и мною!» И тем охотнее согласится с враками доктора. Если они восторжествуют над 1830 годом, они сделают его министром, это будет их Корбьер».

— Уже бьет девять часов, — неожиданно заявил он г-ну Дю Пуарье. — До свиданья, дорогой доктор, мне приходится прервать ваши возвышенные рассуждения, которые приведут вас в палату и доставят вам всеобщее признание. Вы обладаете подлинным красноречием и убедительностью, но мне нужно пойти поухаживать за госпожой д'Окенкур.

— То есть за госпожой де Шастеле? Ах, молодой человек! И вы думаете, что можете провести меня?

И доктор Дю Пуарье, прежде чем лечь спать, посетил еще пять-шесть семейств, чтобы разузнать про их дела, направить их, помочь им понять самые простые вещи, щадя их бесконечное тщеславие, по меньшей мере раз в неделю говоря с каждым из них о его предках и проповедуя свою доктрину о крупных монастырских имуществах, когда у него не было ничего лучше про запас или когда его охватывал энтузиазм.

В то время как доктор разговаривал, Люсьен шел молодой походкой, с высоко поднятой головой и лицом, выражавшим непоколебимую решительность и надменную отвагу. Он был доволен тем, как выполнил свой долг. Он поднялся к г-же д'Окенкур, которую ее нансийские друзья фамильярно называли г-жой д'Окен.

Он застал там добрейшего г-на де Серпьера и графа де Васиньи. Говорили, как всегда, о политике. Г-н де Серпьер очень длинно и, к несчастью, со всевозможными доказательствами объяснял, насколько лучше шли дела до революции в мецском интендантстве, под руководством г-на де Калонна, впоследствии столь знаменитого министра.

— Этот мужественный чиновник, — говорил г-н де Серпьер, — сумел возбудить преследование против негодяя Ла Шалоте, первого из якобинцев. Это было в 1779 году…

Люсьен наклонился к г-же д'Окенкур и серьезно сказал ей:

— Вот речь, сударыня, для вас и для меня.

Она покатилась со смеху. Г-н де Серпьер заметил это.

— Знаете ли вы, сударь… — с обиженным видом обратился он к Люсьену.

«Ах, боже мой! Вот меня и втянули в разговор, — подумал тот. — Мне было суждено после Дю Пуарье попасться Серпьеру; отсюда один шаг до самоубийства».

— Знаете ли вы, сударь, — громким голосом продолжал г-н Де Серпьер, — что титулованные дворяне или их родственники уменьшали подати и подушные налоги тех, кто находился под их покровительством, так же как и пятипроцентный сбор в свою пользу? Знаете ли вы, что, отправляясь в Мец, я, как и все представители лучшего лотарингского общества, не знал другой гостиницы, кроме интендантства господина де Калонна? Там был пышный сгол, очаровательные женщины, первые офицеры гарнизона, игра в карты! Безукоризненный тон! Ах, это было прекрасное время!

Вместо всего этого вы имеете какого-то угрюмого, мрачного префекта в потертом сюртуке, обедающего в одиночестве, и очень скверно, если допустить, что он вообще обедает.

«Боже мой, — думал Люсьен, — этот еще скучнее Дю Пуарье!»

В то время как наш герой, желая, чтобы поскорее закончилась эта назидательная речь, вместо ответов г-ну де Серпьеру ограничивался одними жестами восхищения, он снова подпал под влияние нежных мыслей, так как внимание его не было занято ни тем, что он слушал, ни тем, что он делал. «Очевидно, — думал он, — если только я не последний из людей, мне уже нельзя посещать госпожу де Шастеле, между нами все кончено. Самое большее, что я могу себе иногда позволить, — это несколько редких визитов, требуемых приличиями. Пользуясь терминами моей профессии, я получил отставку. Графы Роллеры, мои враги, кузен Блансе, мой соперник, пять раз в неделю обедающий в особняке Понлеве и каждый вечер пьющий чай с отцом и дочерью, вскоре заметят мою опалу, и обо мне будут трубить на всех перекрестках. Ждите их презрения, сударь, вы, обзаведшийся желтыми ливреями и резвыми лошадьми! Все, чьи окна дребезжали от стука колес ваших экипажей, сотрясавших мостовую, наперебой будут кричать о вашей смешной неудаче; вы очень низко падете, мой друг! Быть может, свистки изгонят вас из Нанси, который вы так презираете, — нечего сказать, мило запечатлеется этот город в вашей памяти!»

Предаваясь столь приятным размышлениям, Люсьен не отрывал глаз от красивых плеч г-жи д'Окенкур, которых не скрывала прелестная блузка, присланная накануне из Парижа. Вдруг его осенила мысль: «Вот моя защита от смешного положения: начнем же атаку». Он наклонился к г-же д'Окенкур и прошептал:

— То, что он думает о господине де Калонне, о котором он так жалеет, я думаю о нашем недавнем прелестном разговоре с глазу на глаз. Я сделал большую оплошность, не воспользовавшись серьезным вниманием, которое я читал в ваших глазах, и не попытавшись отгадать, согласились ли бы вы взять меня в качестве друга сердца.

— Постарайтесь свести меня с ума, я не возражаю, — просто и холодно ответила г-жа д'Окенкур.