Сотворение мира.Книга первая - Закруткин Виталий Александрович

Уже сидя возле шалаша, Андрей читал затрепанную, неизвестно как оказавшуюся в Огнищанке книгу, в которой рассказывалось о любви, и удивлялся и радовался тому, что какой-то далекий человек, никогда не видя и не зная его, Андрея Ставрова, сумел высказать все, что он думал в этот вечер. И он перечитывал, захлебываясь от восторга:

«О, если бы мне даровано было счастье умереть за тебя! Пожертвовать собой за тебя, Лотта! Я радостно, я доблестно бы умер, когда бы мог воскресить покой и довольство твоей жизни. Но, увы! Лишь немногим славным дано пролить свою кровь за близких и смертью своей вдохнуть в друзей обновленную, стократную жизнь…»

Так упивался своим счастьем Андрей, так он радовался своей любви и не знал, что судьба уже приготовила ему первое испытание.

Перед вечером на бахчу приехал Дмитрий Данилович. Он распряг кобыл, поправил солому в телеге и крикнул Андрею и Ромке:

— Помогите-ка мне набрать арбузов!

Вышагивая по бахче, осторожно обходя пышные, кое-где еще цветущие плети, Дмитрий Данилович постукивал согнутым пальцем по арбузам, отбирал по глуховатому звуку самые спелые, обрывал их, а сыновья носили в телегу.

Когда телега была наполнена, Дмитрий Данилович вздохнул, потянулся, по-хозяйски осмотрел шалаш, закурил и сказал, метнув взгляд на Андрея:

— Тебе надо помаленьку собираться.

— Куда? — не понял Андрей.

— Как это «куда»? В школу. Или ты думаешь оставаться неучем?

Сбив с папиросы пепел, Дмитрий Данилович почесал затылок и снова посмотрел на сына.

— Оно бы давно надо отправить тебя, да время такое приспело — то голод, то помощь требовалась в хозяйстве…

— Я ж окончил четыре класса! — обиженно возразил Андрей.

Дмитрий Данилович усмехнулся:

— Подумаешь, четыре класса! А потом полтора года не учился, баклуши бил, черт знает чем занимался! Нет, брат, сейчас на четырех классах далеко не уедешь. Учиться надо. Осенью отправим тебя, а на следующий год Романа. Так что собирайся.

— Куда ж я поеду? — Голос Андрея дрогнул.

— В Пустополье. Там есть трудовая семилетняя школа. Завтра я съезжу туда, поговорю с теткой Мариной. Пока поселишься у нее, а там видно будет…

Когда отец уехал, Андрей побродил по полю, долго смотрел на опустевший, розовый от солнечного заката пруд, ничего не ответил на Ромкины расспросы и лег в шалаше. Он понял, что сегодня, в этот памятный день, закончилось его детство, что завтра его ждет что-то иное — школа, жизнь без отца и без матери, новые люди, новые товарищи. Там не будет бахчи, не будет коней, покрытого росою ноля, не будет этого кисловато-терпкого, но такого милого запаха расклеванных воронами арбузов… Там не будет Тани… Да, да, это самое главное: не будет Тани!

Уткнувшись лицом в землю, Андрей неслышно прошептал:

— «О, если бы мне даровано было счастье умереть за тебя! Пожертвовать собой за тебя, Лотта!..»

После счастливого избавления от смерти Максим Селищев по приказу войскового атамана Богаевского был возвращен в Гундоровский казачий полк, который по-прежнему рубил лес на отрогах Старой Планины. Перед отправлением в полк Максима вызвал к себе генерал Гусельщиков. В Тырнове у генерала не было своей квартиры, он жил у местного адвоката, на улице Девятнадцатого февраля, неподалеку от того дома, где размещался кутеповский трибунал.

Когда Максим явился по указанному адресу, его встретил молодой адъютант генерала, подъесаул Панотцов, невысокий юноша, одетый в казачьи шаровары и английский френч. Тряхнув темным чубом, Панотцов приветливо сказал:

— Минуточку подождите. — И добавил, посматривая на Максима: — Ведь мы с вами земляки. Я сам из хутора Ещеулова, он почти рядом с Кочетовской.

— А откуда вы знаете, что я из Кочетовской? — спросил Максим.

Блеснув зубами, подъесаул засмеялся:

— Ну как же… Мне известно ваше преступление. Генералу присылали из суда ваше дело, и я читал протоколы допроса и даже вещественное доказательство — отобранную у вас записную книжку.

Не скрывая доброжелательной усмешки, Панотцов внимательно осмотрел истрепанную крестьянскую свитку Максима, залоснившиеся на коленях домотканые штаны.

— Боюсь, хорунжий, что вам крепко влетит за эти маскарадные отрепья. Генерал не любит таких штук…

Однако Гусельщиков не обратил никакого внимания на одежду Максима. Он сам вошел в комнату в измятой ночной сорочке и в чириках на босу ногу. Слегка кивнув, он движением головы выпроводил адъютанта и, помолчав, буркнул хрипловато:

— Ты что ж это, братец, вздумал испохабить Гундоровский полк? Большевиком стал, что ли?

— Никак нет, господин генерал! — хмуро ответил Максим. — Все обвинение было построено на записи в дневнике, которых я никому не показывал…

Гусельщиков раздраженно махнул рукой. Его жесткий, небритый подбородок задрожал, а красные от беспробудного пьянства глаза уставились на Максима.

— Погоди. Все это мне известно. Меня интересует другое: как мог ты, казачий офицер, гундоровец, стать бабой и написать такую чушь в дневнике?

Он шагнул к Максиму, положил ему руку на плечо, дохнул в лицо крепким запахом коньяка.

— Вот что, хорунжий, — сказал он, не спуская с Максима глаз, — тебе хорошо ведомо, что я не палач из этого самого трибуналь-милитэр и вообще… не сволочь. Я боевой офицер, казак, и мне ты можешь сказать правду. Так вот и ответь мне начистоту: как, по-твоему, проиграно паше дело или нет?

Максим молчал, исподлобья поглядывая на нетрезвого генерала. Он давно знал Гусельщикова, уважал его за отвагу, но слышал и рассказы о том, как свирепый командир полка своей собственной рукой чинил над виновными суд и расправу.

— Что ж ты молчишь? Говори! Проиграли мы свою игру?

— Так точно, господин генерал! — тряхнул головой Максим. — По-моему, все ясно. Нам большевиков не одолеть.

— Ну и что ж? Значит, надо сдаваться красным?

— Не могу знать, господин генерал! — отчеканил Максим. — Но мне думается, что ни один человек не захочет помирать зря…

Шаркая сбитыми чириками, Гусельщиков заходил по комнате. Он почесывал седеющую шерсть на груди, кашлял и, казалось, не обращал больше на Максима никакого внимания. Потом он остановился и заговорил с плохо скрытой угрозой:

— Вот что, братец, придется тебе твой позор искупить. Иначе ты от кары не уйдешь. А что касается России, то Россию ты скоро увидишь, войдя в состав боевой десантной группы. Это мой приказ! Понятно?

Сдвинув брови, понимая, что протестовать бесполезно, Максим ответил упавшим голосом:

— Так точно, господин генерал!

Гусельщиков бросил отрывисто:

— Ты генерала Покровского знаешь?

— Который действовал вместе с генералом Шкуро на Кубани?

— Да, да!

— Я слышал о нем, господин генерал.

— Так вот, — понизил голос Гусельщиков, — Покровский готовит в Варне десант. Под его командованием вооруженная офицерская группа отплывет на шхуне к берегам Совдепии. С заданием эта группа познакомится, уже находясь в открытом море. Ты отправишься с генералом Покровским, для того чтобы выполнить на Дону особое поручение войскового атамана. А сейчас поезжай в полк и жди вызова в Варну.

Протягивая Максиму руку, Гусельщиков усмехнулся:

— Ты должен благодарить атамана за то, что он дает тебе возможность взглянуть на большевистский рай. Ты сдуру восхвалил его в своем дневнике.

Уже стоя в дверях, Максим вдруг спросил, не скрывая насмешки:

— А если я не вернусь из России?

Гусельщиков подошел к нему.

— Слушай, Селищев, — сказал он тихо, — это я, спасая твою дурную голову, предложил атаману отправить тебя с Покровским. Я же и поручился за твое согласие. Сейчас, братец, у тебя выбора нет. Если ты не отправишься с десантом, тебя поставят к стенке. Так что не мудри. — Веселая ухмылка смягчила одутловатое лицо генерала. — А что до возвращения, то это, братец, твое дело. Но я уверен, что ты не захочешь подставить себя под чекистскую пулю, и потому я сам позабочусь о том, чтобы ты вернулся. Ты знаешь, рука у меня длинная, она, братец, достанет и до России…